«Эта ночь — мой грех, мое преступление, и наказание последует незамедлительно», — решил я, не надеясь вернуться с фронта живым. Я не зашел к Христине проститься, только отправил ей с посыльным записку, возможно, суховатую, но ни настроения, ни желания лицемерить, изливая на бумагу свои чувства к ней, у меня не было.
* * *
Не знаю, чем руководствовалось начальство, командируя меня, эпидемиолога, а не хирурга, в пехотный полк, участвующий в этом наступлении, пожалуй, самом масштабном с начала войны. Собственно, когда во второй половине июля я прибыл в часть вместе с пополнением, наши войска уже не наступали: немцы сумели остановить их продвижение на линии речки Стоход, и это было вполне объяснимо: наши войска обескровило двухнедельное наступление. Полк за время боев потерял более половины своего состава убитыми и ранеными, у артиллеристов был на счету каждый снаряд, выпущенный на тот берег реки, так что на мощную огневую поддержку наступающим частям надеяться было нечего. Прибывшее пополнение состояло из необстрелянных новобранцев, прошедших лишь начальную подготовку. Они принимались неистово креститься и читать молитвы, как только начиналась артиллерийская дуэль, и казалось, что никакая сила не поднимет их из окопов.
Мне определили место в небольшом полевом палаточном госпитале, находившемся не так далеко от передовой. Со всех сторон его окружала лесная чаща, и казалось, что он находится посреди дремучего леса. На самом деле уже через несколько десятков шагов в западном направлении лес становился все реже и реже, были хорошо видны ленты мелких траншей и блиндажи. Наши укрепления делались как временные, так как высшее командование не сомневалось в том, что войска будут продвигаться дальше, а полуторанедельное топтание на этом рубеже из-за упорного сопротивления противника вызывало гнев у военачальников. Окопы и траншеи были мелкими из-за сильной заболоченности низменности возле реки, высокого уровня грунтовых вод. Из-за этого здесь было огромное количество кровососущих тварей, комаров и мошки, своим победным гудением сотрясающих воздух. Видя, как я отмахиваюсь от гнуса обеими руками, вестовой Степашин предложил мне покурить его самосада. Считая это вредным занятием, я, однако, тут же взял предложенную самокрутку, и оказалось, что это неплохая защита от кровососов. Правда, с непривычки голова закружилась и слюна приобрела неприятный вкус.
Небольшая палатка стала моим жилищем, я делил ее с хирургом Вениамином Воробьевым, молодым вихрастым, голубоглазым юношей. Он всего несколько месяцев назад сменил студенческую форму на военную и прибыл в эту часть незадолго до начала наступления. Когда он рассказывал о пережитом за дни боев, его большие светлые глаза, придающие лицу немного наивный вид, вдруг темнели и превращались в два осколка льда. Тот опыт, который он приобрел за две недели наступления, был равносилен десяти годам практики. Операции по ампутации, извлечению пуль, осколков проводились сутки напролет, практически приходилось работать без сна, так как тяжелораненые поступали как на конвейере, им не хватало места в палатках, и они лежали повсюду. Воздух непрерывно сотрясала какофония, состоящая из стонов, криков о помощи, хрипов умирающих, но душа, привыкнув, черствела от увиденного, и было лишь одно желание — хоть немного поспать. Не выдерживая напряжения, хирурги делали небольшие перерывы для сна, давая отдых глазам, слезящимся от плохой освещенности, трясущимся от усталости рукам, подгибающимся ногам. Но санитары подносили все новых раненых, так что отдых ограничивался всего несколькими минутами забытья в неудобной позе. Вениамин вспомнил, как, проснувшись после одного такого кратковременного перерыва, он обнаружил, что даже не снял окровавленные перчатки, а ведь руки были в прямом смысле по локоть в крови. Но самое страшное произошло, когда в палатку, где проводил операции начальник госпиталя штабс-капитан Летушин, залетел шальной германский снаряд, и все находившиеся там погибли, тела разорвало на части. Теперь на весь госпиталь осталось всего три хирурга и полтора десятка сестер милосердия. По словам Вениамина, последние три дня было затишье, и за это время полевой госпиталь опустел — все раненые были отправлены в тыловые госпитали, но раз прибыло пополнение, то в ближайшее время следует ожидать нового наступления, несмотря на то, что немцы как следует окопались и также получили подкрепление.
Услышанное от Вениамина мне крайне не понравилось, и я честно признался, что в хирургии ничего не смыслю, и даже, покривив душой, сказал, что не помню, как называются многие хирургические инструменты, так что не смогу даже ассистировать при операциях. На самом деле работа в противочумной лаборатории, ассистирование при вскрытии трупов животных меня многому научили, но я был уже не таким романтиком, как десять лет тому назад, и не собирался здесь долго задерживаться. А для этого надо было всего лишь доказать свою бесполезность.
Вениамин оказался прав, уже на следующий день полк бросили в наступление. Была поставлена задача форсировать речку Стоход и прорвать линию обороны противника. Сама речка в этом месте была неширокая, метров двадцать-тридцать, но с заболоченными берегами. После получасовой артиллерийской подготовки и такого проутюживания фугасами укреплений противника, что от грохота закладывало уши, из наших окопов выскочили солдаты и с винтовками наперевес, что-то громко крича, побежали к заранее сделанным проходам-лежневкам
[34], собираясь преодолеть заболоченную низину и выйти к реке. Были загодя приготовлены плоты, к которым плотники-умельцы приделали колеса, снятые с повозок. Сооружения получились громоздкими, неповоротливыми, но все же это было лучше, чем тащить тяжелые бревенчатые плоты на руках.
Пользуясь тем, что мы пока были свободны, я вслед за Вениамином покинул госпиталь и постарался подойти как можно ближе к нашим опустевшим окопам.
— В театре я всегда любил галерку! — озорно крикнул Вениамин и, вскарабкавшись на развесистый дуб, стал наблюдать за ходом наступления в бинокль.
Я взобрался на соседнее дерево, на котором устроился не так удобно, как Вениамин, и, как и он, прильнул к окулярам бинокля.
Только наши солдаты стали пробираться по лежневкам к реке, как загрохотала артиллерия германцев, а я по наивности полагал, что после артобстрела там никого не осталось в живых. Повисли облачка от разрывов, рассыпающих кругом смертоносную шрапнель, поражая солдат десятками. К ним спешили санитары с бело-красными повязками на рукавах. Вслед за шрапнелью посыпались фугасы, противник показывал чудеса пристрелки: снаряды сокрушали лежневку, поднимая в воздух фонтаны жидкой грязи, обломки стволов деревьев и части человеческих тел.
— Нам пора! — уже с земли крикнул Вениамин. — С минуты на минуту начнут поступать раненые.
— Сейчас! — Я был не в силах оторваться от зрелища торжества смерти и нечеловеческой боли. Не знаю, что нашло на меня, но я буквально прикипел к окуляру бинокля. — Вы идите, я догоню!
— Не дело… — крикнул Вениамин, но близкий разрыв шрапнельного снаряда заглушил его слова, взрывная волна стряхнула меня с дерева, словно гнилое яблоко, я полетел вверх тормашками на землю и от удара потерял сознание.
