— Да, ваше Высокоблагочестие. Там же сервирован обед для вас. Мой мажордом проводит вас по лестнице…
— Зач-ш-шем лестница? Я не люблю замкнутых помеш-щений. Я уж-ж-ж на свеж-ж-жий воздух…
В оцеплении из святых послушников, святой теодитор вышел из замка. За ним последовала некоторая толпа благочестиво настроенного населения (и мы) и стала свидетелем чуда. Его Высокоблагочестие распахнул свою перламутровую мантию как крылья (почему как, это и были крылья) и с жужжанием взлетел на крышу замка. За ним, треща прозрачными крылами, взлетели священная гвардия и послушники. Обживать чердак, надо полагать.
— Они вознеслись, — благоговейно прошептала одна из дам. — Воистину они не такие, как мы, грешники!
То, что они не такие, — и ежу понятно, и греховность или праведность здесь ни при чем, хотелось сказать мне, но тут подошел Фигаро:
— Его светлость ожидает вас в своих покоях через полчаса. Он также отметил, что торжественный прием окончен и вы можете переодеться в более удобную одежду. Лосины исключены.
— Понятно, — сказала Оливия. — С чего это папаша так заторопился меня увидеть?
Вопрос, как вы понимаете, был риторический.
Мы с огромным наслаждением переоделись. Оливия все-таки нацепила лосины, но зато туника у нее была до самых пят, да еще со шлейфом, так что в целом она производила впечатление очень благочестивой паломницы к какой-нибудь святыне. Да что уж там — главная святыня жужжала на крыше замка!
Я надела простое платье цвета спелой сливы, отороченное кружевами темно-красного цвета. Протерла влажным полотенцем лысину и решила, что выгляжу скромно и со вкусом.
Когда мы вошли в покои герцога, он стоял у окна и смотрел на расстилавшиеся вдали вересковые пустоши.
— Ваша светлость, — сказала я. — Прибыла герцогиня Оливия…
Он повернулся к нам. Лицо словно высечено из мрамора, ни одной эмоции.
— Садитесь, — он указал на кресла, а сам пристроился на углу своего огромного письменного стола.
Повисло неловкое молчание. Герцог рассматривал нас, я, опустив глаза, разглаживала складки платья, а Оливия принципиально смотрела отцу прямо в глаза.
— Оливия, ты выглядишь посвежевшей, у тебя здоровый цвет лица, — начал герцог. — Видимо, это заслуга твоей компаньонки.
— Никоим образом, ваша светлость, — поспешила отмазаться я. — Просто герцогиня ведет активный образ жизни. Например, мы очень бурно готовились к встрече с Его Высокоблагочестием, да что мы, все обитатели замка внесли посильный вклад в подготовку к этому торжеству.
— Для этого вы, Люция, и обрили голову? В порыве благочестия? Или просто за компанию с моей дочерью?
— Ваша светлость, но ведь Исцелитель в своих проповедях нигде не запрещал женщине брить голову. И установки насчет мужской одежды — это уже святая юстиция придумала.
— Жужжат, — вдруг тихо сказал герцог и посмотрел на потолок. — Жужжат.
— Наверное, их все устраивает, мессер отец. Жужжание звучит оптимистично. Вы позволите мне вопрос, мессер отец?
— Спрашивайте, дитя мое.
— Мы уже поняли, что священные гвардейцы — это осы. Ну, или шершни. У них и цвета на плюмажах…
— Верно.
— Послушники — это цикады.
— И сверчки. И, кажется, комары.
— А Его Высокоблагочестие…
— Хрущ. Гигантский жук-хрущ.
— Мессер отец, вы очень бледны. Все ли в порядке с вашим здоровьем?
— Мое здоровье сейчас заботит меня менее всего. Оливия, ты…
— Люция ежедневно делает мне укрепляющий массаж. Я очень хорошо себя чувствую.
— Я рад.
Ну как с трупом разговариваем!
— Все ли в порядке, ваша светлость? — вклинилась я.
Он дернул щекой.
— Все в полном порядке, Люция. Мы разорены.
— Отец?
— Мы разорены, Оливия. Мы нищие. Замок, земли — все это уже не наше.
— А чье?
— Святого престола и святой юстиции.
Герцог достал из ящика стола плоскую бутылку чистейшего яванского рома, вынул пробку и принялся пить прямо из горлышка. Тут-то я и поняла, что конец всего — во всяком случае в Кастелло ди ла Перла — не за горами.
Мы с Оливией переглянулись. Первой заговорила она:
— Как ваша дочь, я имею право знать причину, послужившую разорению рода Монтессори. Вы проиграли поместье в карты? В ма-цзян?
— Да оторвитесь вы от бутылки, ваша светлость! — заорала я. — Ведите себя достойно!
Герцог поставил бутылку на стол и вытер рот кружевным рукавом. Глаза у него были злые и трезвые.
— Милле грацие, дражайшая Люция. Я недаром выбрал вас в компаньонки к моей дочурке. Должен сознаться, что я несколько предвосхитил события. До конца года поместье Монтессори по-прежнему принадлежит мне и Оливии. То же касается и моих вкладов в банке. Однако если в первый день нового года я не предоставлю Святому престолу то, что так опрометчиво поклялся предоставить, — все мы оказываемся на улице.
— Что же такое вы пообещали этому хрущу, что оно столь невыполнимо? У нас есть целых три месяца, у нас есть слуги, у нас есть мы — давайте объединимся и исполним вашу клятву!
— Какой стыд! Какой стыд, — герцог Альбино ломал руки. — Лучше б я и впрямь проигрался в карты или спустил состояние со шлюхами!
— Конечно, — скептически протянула я. — А головой подумать не пробовали? Что вы натворили, ваша светлость?
— Мне стыдно об этом говорить.
— Ничего, нам можно, мы свои.
— Это самая большая ошибка в моей жизни!
— Вы нас уже заинтриговали, ваша светлость, так что мы готовы ко всему.
— Хорошо. Все началось еще на приеме у короля. Осенью его величество традиционно дает бал для всякой шушеры вроде меня — поэтов, писателей, художников, скульпторов, архитекторов…
Шушера, надо же!
— По-галльски это называется «бомонд», — влезла Оливия.
— Ага. Бал для бомонда проходит по одному и тому же распорядку: сначала король благодарит нас за творческий труд во славу Старой Литании; тем творцам, что уже дышат на ладан, раздают памятные медальки и позволяют пожать королю руку; традиционный тост за здравие его величества и процветание Литании; король уходит к себе, и начинается самое веселье. Кто-то танцует в бальной зале, кто-то нажирается дармовыми деликатесами (в основном писатели из глубинки), а кто-то, как и ваш покорный слуга, с умным видом ведет беседы о судьбе культуры в Старой Литании. И вот надо мне было вступить в перепалку с тем юным засранцем!
— Каким?
— Да Юлианом Северяниным, вы ж все его знаете!
