— А что, моя комната занята?
— Нет, новы…
— Приготовьте мне мою комнату, — с металлическим смирением в голосе потребовал брат Юлиус.
— Как будет угодно, — склонил голову Фигаро.
Брат Юлиус вошел в зал, осмотрелся. Все украшения, коими мы когда-то расцвечивали строгую обстановку замка, давно были сняты. Наиболее ценные гобелены рачительные служанки загодя скатали и попрятали по кладовым, дабы у отбывающих нахлебников не возникло желания прихватить их на память. Сервизы из редчайших сортов фарфора, золотые и серебряные безделушки — всё попрятали в лари и сундуки под сто замков. Сюзанна проследила за этим лично. Мало того, из обостренного чувства справедливости Сюзанна повелела обыскивать на выходе каждого отбывающего «родственничка». И все равно редкой обсидиановой чаше и старинному письменному прибору из росского малахита приделали ноги. В такой атмосфере, да еще когда над головами кружат здоровенные пьяные осы, даже великий праздник Святого Исцеления прошел тихо, как лекция в анатомическом театре. Вассалы не выкатывали бочки с пивом, не зажигали костер и не зажаривали целую тушу быка, чтоб порадовать своим пьяным видом владетеля-благодетеля. Не было турниров и бала. Крестьяне не устраивали плясок, как обычно, и не выбирали королеву и короля последнего снопа. Среди них тоже быстро разлетелась весть о том, какой беде подвергся герцог Альбино. Оказывается, несмотря на гордый нрав, холодность и чопорность, и вассалы, и крестьяне любили и уважали герцога — он всегда был справедлив к ним, не облагал непосильным налогом и сквозь пальцы смотрел на то, что иногда деревенские парни охотятся на зайцев и косуль в герцогском лесу…
Итак, брат Юлиус осмотрелся.
— Его Высокоблагочестие у себя?
— Да, на крыше. Час назад святой Защитник веры окончил проповедь о целомудрии моркови и удалился на отдых, приказав его не тревожить.
— А герцог Альбино?
— В большой библиотеке.
— Я пойду к нему. Да, и пусть герцогиня Оливия со своей компаньонкой тоже туда явятся.
— Но они…
— Я же смиренно попросил? — брат Юлиус растянул бескровные губы в улыбке. — Или мне надо смиренно приказать?!
— Будет выполнено, святой брат.
— Так-то, — и, подхватив полы белого балахона, брат Юлиус отправился в библиотеку. Очень смиренным шагом с кавалерийской отмашкой.
Мы примчались в библиотеку со всею возможною поспешностью. И узрели картину, достойную кисти великого мастера: кроткий брат Юлиус развалился в кресле, задрав ноги в грязных монашеских сандалиях на письменный стол герцога, а его светлость стоял перед ним прямо, как капитан захваченного пиратами корабля, — бледный, яростный, гордый. Он даже не повернул головы, когда мы вошли, так был сосредоточен на брате Юлиусе его гнев. Зато смиренный монашек сразу нас приметил и разулыбался:
— О, сиятельная герцогиня! Смотрю, вы по-прежнему бреете голову с великой тщательностью, да еще и компаньонку к этому приохотили! А ведь это большой грех для женского пола! Такое непотребство! И куда только смотрит святая юстиция!
— А ты им настучи, благочестивый ты наш, — сквозь зубы процедила Оливия.
— А я напишу донос куда следует, что, будучи мирянином, ты принуждал меня петь запрещенные срамные песни, — осенило меня.
— Какие песни? Когда это было? — запаниковал братец Юлиус.
— Как? А «Только кружка эля на столе»? Дуэтом же пели, одаренный ты наш! Все слуги подтвердят…
— Ладно. Кончай балаган, Люци, — зло сказала Оливия. — Убери ноги со стола моего отца, ты, быдло! Это стол, за которым творит великий поэт!
— Творил. Когда-то, — огрызнулся Юлиус, но ноги убрал. Счастливец. Я уже намылилась в кухню за тесаком, дабы отсечь наглому монашку лишние конечности. — Я что-то не вижу, чтобы герцог Альбино написал хоть строчку.
— А тебя что, подсматривать прислали? Что ты понимаешь в поэзии и творчестве вообще, бездарь! Это такой процесс, такой!
— Ничего особенного в этом процессе нет, — отмахнулся братец Юлиус. — В свое время я прекрасно ознакомился с творческим методом его светлости и не знаю, отчего он медлит с произведениями по заказу Его Высокоблагочестия.
— По заказу даже кошки не плодятся, — рыкнула Оливия. — Отец много работает над темой. Глубоко проникает, так сказать, в суть капусты и яблок. А также кабачков и апельсинов. Это тебе не молитвы тарабанить! Тут мозги нужны!
— Вы, герцогиня, оскорбляете во мне верующего человека. Это очень нехорошо. Вон ваша компаньонка знает, как опасно оскорблять чувства верующих. И помалкивает.
— У меня просто нет подходящих для тебя ругательств, воинствующий ты наш. Что тебе надо от его светлости?
— Для начала хороший ужин, ванну и полноценный отдых. Надеюсь, в Кастелло ди ла Перла еще чтут законы гостеприимства.
— Чтут, — гордо подняла голову Оливия. — Даже если гость — такой вонючий клоп, как ты.
— Ах, Оливия, ты играешь с огнем, так беззастенчиво оскорбляя меня!
— А надо застенчиво?! Щас я покраснею, задрожу и выматерю тебя так…
— Достаточно, — герцог уронил это слово, как камень в пруд с разоравшимися лягушками.
И воцарилась тишина. Мы все смотрели на герцога. Он взял со стола колокольчик и позвонил.
Вошел Фигаро, видимо, не доверяя брата Юлиуса никому из младших слуг.
— Да, мессер?
— Покои брата Юлиуса приготовлены? Ужин, ванна?
— Да, мессер.
— Сопроводите брата Юлиуса в его покои.
Юлиус поднялся, сладко потянулся, как сытый кот:
— Оставляю вас, герцог, наедине с вашими лысыми музами. Помните, что за завтраком вы обещали мне предоставить черновики целых двенадцати стихотворений!
— Сопроводите брата Юлиуса в его покои, — бесстрастно повторил герцог.
— Да, и не калечьте его по дороге, Фигаро, — мы бы сами, — прошептала я, когда дверь за Фигаро и незваным гостем закрылась.
Герцог и мы молчали — каждый в своем коконе отчаяния, гнева, беспомощности. Тут-то я и поняла, что выражение «сорвать ради кого-то пуп» вполне применимо ко мне, и я этот пуп сорву, но предоставлю герцогу нужные рукописи. Как — мое дело, главное сейчас — все сыграть так, чтобы убедить невидимых наблюдателей-жучков, паучков и гусеничек, коих в изобилии с некоторых пор расплодилось по замку, что рукописи уже есть, герцог просто их прячет из соображений собственной безопасности и повышенной скромности.
— Ваша светлость, — осипшим, но твердым голосом заговорила я. — Пусть судьба послала вам испытание в лице брата Юлиуса, это вовсе не повод доводить себя до пределов смирения. Да! Я знаю, куда вы прячете рукописи стихотворений, созданных для Святого престола. Вы считаете их малоталантливыми, слабыми, сырыми и так далее, но я прошу вас, умоляю: представьте их Юлиусу! Пусть он увидит их такими как есть, и я уверена, даже в неограненном виде, каждое из этих стихотворений — алмаз.
