— Как это?
— Ну, ты ему их надиктовал.
— А, ну да, конечно. Если рассуждать строго, автором своих стихов герцог не является. Но, если опять-таки рассуждать строго и по справедливости, автором этих стихов не являюсь и я.
— Тогда кто?
— Дорогуша, есть понятия, которые трудно воспринять ограниченному разуму. Но мы попытаемся. Это ведь твой запрос?
— Да.
— Представь бесконечное, безграничное пространство. Оно неподвластно времени, оно неподвластно измерениям и состоит только из одного — из информации. Информация рассеяна по нему, как пыль, и ее такое множество, что изучить ее, познать полностью нет никакой возможности. Нет такого разума. Кроме меня. Потому что именно я владею этой информацией.
— И как это относится к герцогу Альбино Монтессори?
— Ну, если на простом примере… В какой-нибудь галактике, на планете стекловидных эллипсоидов некий эллипсоид сочинил гимн — во время цикла релаксации. Придя в состояние бодрости, он о гимне забыл — просто я этот гимн изъял из его разума, преобразовал и поместил в разум своего носителя — герцога Альбино. Ну зачем, скажи, эллипсоидам гимны? Они прекрасно без них обходятся, греют свои эллипсы под десятью солнцами, и ладно. А вы, человечество, получили прекрасное стихотворение.
— Какое именно?
— «Гимн зимней буре». Помнишь: «Как это небо мглой покрыто, как вихри снежные летят…» Все школьники на вашей Планете знают это стихотворение наизусть, даже те, кто живет в местах, где и снега-то никогда не бывало.
— И герцог сам, самостоятельно, не сочинил ни одного стихотворения?
— Ну, он пытался. Ведь благодаря мне его собственный разум стал острее и восприимчивее к прекрасному. Герцог изучил теорию стихосложения, полифонию, размеры, ритмику, тонику, но когда он пытался на основе одних только своих знаний создать стихотворение, у него получалось… так, нечто неудобоваримое. Я стал не просто голосом в его голове, я голос его вдохновения. Знаешь, иногда он даже пытался взбунтоваться против меня — не слушал моих советов, замыкался в себе, отказывался писать. Но потом все возвращалось на круги своя — ведь Альбино знал, что, если я покину его и уйду к другому поэту или писателю, тот станет гением всех времен, а герцог Монтессори будет обречен на бездарную старость…
— Мне жаль его, — искренне сказала я.
— Отчего же?
— Он просто кукла в руках кукловода. Игрушка.
— Заметь, прекрасная, талантливая игрушка! И все смотрят на него, а про кукловода никто и не подозревает. Я ведь делаю это не для собственной славы, а для его.
— Нет. Как раз для собственной!
— Вот еще. Никто обо мне не знает и никогда не узнает.
— Но вот я же — узнала.
— А, ты… Но ты будешь молчать. Во-первых, потому, что ты любишь свою подругу Оливию и не захочешь, чтобы она узнала о своем отце такую непонятную и ненужную правду. Во-вторых, тебе просто никто не поверит, скажут, что ты хочешь очернить имя великого мастера. Ну и в-третьих, я ведь могу очень жестоко наказывать.
— Как?
— Представь, что я буду звучать у тебя в голове. Постоянно. Приказывать тебе убивать людей, или калечить себя, или поджигать все вокруг… Все поймут, что ты больна, и в какой-то степени будут правы. Знаешь, что делают с больными, которые слышат голоса, куда их запирают? Очень мило шутить насчет смирительной рубашки, обитых войлоком стен и ледяного душа — до тех пор, пока это не испытаешь на себе.
— Я… Я буду молчать.
— Не сомневаюсь. Ну вот. Ты узнала тайну, может быть, не самую великую, но наверняка такую, которую примешь близко к сердцу. Вот теперь ты можешь возвращаться к себе. Или останешься? Тут абсолютный покой. Ты перестанешь быть собой, но ты будешь информацией о некой Люции Веронезе, бывшей и жившей когда-то и где-то… Кому-нибудь и когда-нибудь эта информация может пригодиться…
— Нет, пожалуйста, отпусти меня!
— Нет проблем. Удачного дня-я-я-я…
— Дня, дня, дня…
— Она лежит так уже четыре дня.
— Послушайте, должно же быть какое-то средство, чтобы привести ее в себя! Она же не мертвая! Дыхания нет, но зрачки реагируют на свет!
— Герцогиня, следует вызвать доктора из столицы…
— Он неделю будет ехать! Люци! Люци, отзовись, где ты! Ну, очнись же ты!
По щекам хлоп-хлоп. Кто ж так хлопает, мух, что ли, отгоняет?.. И вообще, это мои щеки, они не предназначены для жестокого обращения.
— А-а, — заявила об этом я.
— Она очнулась! — раздался истошный визг, в коем я узнала голос герцогини Оливии.
— Э-э, — я попыталась приветствовать ее, но забыла, где у меня находятся руки. Потом вспомнила. Подняла одну. Кстати, было нелегко.
— Вот видишь, Сюзанна, я верила, что она жива и очнется. Фигаро, давай вольем в нее твой антипохмельный бальзам! Я знаю, что у тебя там добавлена смесь жгучих перцев, селитра и жидкий хрен, так что…
— Нет! — вот, ура, мое первое связное слово. — Нет! Я сама!
— Что сама, коровища моя ненаглядная?! — Оливия стиснула меня в объятиях. — Ух, как ты меня напугала!
— Сама приду в себя, без хрена. — У меня ужасно болела голова и двоилось в глазах, но в остальном я чувствовала себя вполне сносно. — Оливия, где я?
— В собственной комнате, дорогуша, — вместо герцогини голос подала Сюзанна. — Ох, и напугали же вы всех нас!
— А что было? — посмотрела я на Оливию.
Она тоже на меня посмотрела. Взглядом, который предполагает, что Оливия будет лгать как сивый мерин.
— Бедняжка! — жалостливо сказала она мне. — Мы пошли с тобой в картинную галерею, и там ни с того ни с сего ты упала в обморок.
— Картина…
— Да, мы как раз стояли перед картиной… с натюрмортом. Я пыталась привести тебя в чувство, но ты не реагировала. Тогда я отправилась за помощью. Фигаро перенес тебя в комнату, а Сюзанна все эти дни помогала мне тебя оживить. Ты не дышала четыре дня, твое тело было твердым и холодным, как мрамор, только глаза были живые. Слава Святой Мензурке, что ты очнулась! А то Фигаро уже рассуждал на тему твоих похорон. А мне, знаешь, ли, как-то не улыбается остаться без компаньонки…
— Сударыня, Люции нужно выпить чего-нибудь горячительного и укрепляющего и поесть. Я пойду и подогрею вина и сделаю гренки с сыром. Фигаро, вы, наконец, можете отправляться спать.
— Да, но если что, зовите.
Фигаро внимательно посмотрел на меня и вышел.
— Сейчас глубоко за полночь, — ответила Оливия на мой немой вопрос. — Сюзанна, мне тоже сделайте вина и гренок. А то уход за этой несчастной совершенно выбил меня из колеи.
— Хорошо, сударыня.
