Это казалось ей странным и неинтересным.
До того момента, когда «Дима» на фоне кадров, на которых Марина узнала родной Киев, захлебываясь и раздувая круглые щеки, сообщил о «мятеже украинских фашистов».
— Вовремя ты вернулась, — сказал отец. — Видишь: хунта в Киеве! Берет верх!
— Да какой там верх, — откликнулась с дивана мать. — Ты слышал, там их всего сто человек!
— Сто? А почему же тогда ежедневно только об этом и говорят? — хмыкнул отец.
— Может, переключим на наш канал? — попросила Марина из темноты коридора (оказалась перед открытой дверью родительской спальни случайно — по дороге в кухню).
— Зачем? Я его не смотрю! — ответил отец.
Мать стала на ее сторону, мол, переключим, хотя бы на минуту. Надо же знать и что-то другое!
Они заспорили.
Марина, от греха подальше, пожелала им спокойной ночи и ретировалась в свою комнату.
Но «спокойной ночи» не получилось.
Перед глазами стояла благообразная рожа телеведущего, за спиной которого, на кадрах, отснятых вкусно и профессионально, горел государственный флаг. Золотозубые женщины весело топтались по нему, словно танцуя ведьмин танец на Лысой Горе, — смеялись, шипели, показывали на камеру отогнутый средний палец, сыпали проклятиями. За их спинами стояли мужчины в спортивных штанах.
Утром Марина бросилась к единственному приличному генделику, в котором за отдельную плату можно было подключиться к Интернету.
Включила ноутбук…
И просидела почти до ночи, закрывая собой экран от любопытных взглядов других посетителей.
— Есть хорошие новости?
Подняла глаза: мимо проходил какой-то человек.
— Не особо…
— Ничего, скоро все образуется, — успокоил ее мужчина и сел за соседний столик.
Уставился в нее маслянистым зрением.
Марина кивнула, с ужасом понимая, что отныне она не знает, что в ее родном городе значит это «образуется».
Она, как локатор, улавливала обрывки фраз, разговоров, прислушивалась к дыханию города — и чувствовала, что начинает, как рыба на берегу, хватать воздух пересохшими губами.
То, что лежало на дне, под слоями тоски и усталости, безысходности и безграмотности, неожиданно взбаламутилось и всплыло на поверхность…
— …Теперь будут ставить американские ракеты в каждом дворе…
— …Да, придет то Нато и всех нас порежет…
— …Ничего, Россия поможет!
— Это все — карпатские наделали! Бендеровцы! У них там работы нет — вот и решили захватить наши рабочие места! Как попрут сюда, как попрут…
— …А мы в прошлом году отдыхали в Карпатах… Там хорошо, и люди… щедро принимали…
— …В Европу, видишь, захотели! Там сплошной грех: мужик с мужиком живет. У нас скоро тоже такое будет…
— …На органы, говорят, будут более или менее здоровых забирать — и за рубежом продавать!
— …Мы бы, может, тоже митинговали — так некогда: работать надо, свою копейку зарабатывать!
— …А слышали, там у них вся пища ядовитая, наркоту в чай подсыпают…
— …То все американцы присылают! И платят! По сто баксов каждому!
— Конечно! Кто за бесплатно будет стоять?!
— …Власть не нравится? А кому она нравится, а?! Может, нам тоже не нравится! Но ничего — не бунтуем! Власть она и есть власть!
— …Пойдем в Евросоюз — все поля рапсом засеют! А через три-четыре года, говорят, рапс истощает землю. Будем лапу сосать…
— А то, что за эти четыре года власть истощила страну на четыре летних государственных бюджета, вас не беспокоит?…
— А вы власти фонарик держали?! А? Вы что, агент? Откуда знаете?
— У меня Интернет есть.
— …И, если бы не Ленин, сидели бы вы в том Интернете! Ленин вам все дал!
— …А еще, говорят, сланцевый газ здесь будут добывать. Для Америки. Кровью харкать будем…
— …Нас еще никто на колени не ставил!
— Не сдадимся!
— Говно будем есть — а не сдадимся!
— Мы, люди добрые, его все годы едим!
— …Давай, давай, болтай…
…Беспросветное удушье, когда-то вытеснившее ее из этого городка, снова давило на нее — не продохнуть. На зубах скрипел песок.
Сидеть дома, где звучали подобные байки, не могла.
Бродила по городу, словно в пустыне. Рядом не было ни одного собеседника. Шарахались, мол, она же — «киевская», а значит — заражена.
Серые дома — «хрущевки», длинная пыльная улица — Абрикосовая…
Абрикосовый аромат — наркотический запах детства — заполз в ноздри, достиг самого мозга, запел в глазах.
Несмотря на осень, он еще не выветрился и не смылся дождями.
А возможно, он ей просто привиделся.
Он, этот аромат, всегда спасал ее, как бы намекая на то, что жизнь может быть прекрасной, настоящей, как этот аромат, которого не отнять у дерева. Даже старого…
Ноги вывели ее на Абрикосовую, 10…
Вот кого она не навестила, поглощенная своими проблемами, — Антонину Петровну, бывшую учительницу. Ее уволили с работы как раз в то время, когда Марина заканчивала школу.
Уволили со скандалом, без права занимать любую педагогическую должность. За что, Марина не знала. Тогда ее это не интересовало, хотя помнила, что учительница всегда рассказывала много нового и не была похожа ни на одного из школьных учителей.
Позже, уже перед своим бегством в столицу, заходила к ней получить «благословение» и услышала: «Беги отсюда, дитя! Беги так далеко, как только сможешь!»
Поднялась на третий этаж, позвонила в расшатанные двери.
И через мгновение уже сидела в кухне…
— Ну что ты хотела, девочка? Люди неграмотны. Но они не злые — простые, — говорила Антонина Петровна, разливая чай. — Что они видели? Что знают? Работа — телевизор — работа. Работы нет — пьянка. Беда. Хозяин у них должен быть. Без хозяина — беда. Газет нет, по телевидению — сериалы о милиции. Другого не смотрят. Не дай Бог, что будет, если этот гнойник вскроется, — затопит все… Им важен покой — прогнивший, рабский, но — чтобы тихо было. Чтобы пиво продавалось. И знаешь, что я думаю: это мы виноваты! Мы, учителя! Ведь не таблице умножения нужно учить в первую очередь. Деньги считать все в конце концов научатся. А есть такой предмет, который учит вере, любви, человечности, наконец — патриотизму, истине? Или хотя бы тому, что нельзя бить лежачего, женщину, ребенка, нельзя воровать, лгать, убивать… Я попробовала — не получилось. А сколько лжи было! Сколько лжи… Отсюда и безграмотность, нежелание самим разобраться, а не принимать на веру все, что тебе подсовывают. Но здесь так не привыкли. А учиться — «рабочая гордость» не позволяет. Но, знаешь, тут не все такие. Приходят ко мне… ребята. Говорим… Боюсь за них: собираются в Киев.
