По сценарию, который четко вырисовался только сейчас, чиновничество разъедало страну изнутри, как жук-короед выедает сердцевину могучего дуба, оставляя под корой ствола гниль, чтобы было легче завалить его, разбить вдребезги и уничтожить.
Именно сейчас, несмотря на всю верную риторику речей и патетику событий, Марина с особым отвращением вспоминала какие-то мелочи, которые в настоящее время стали для нее особенно ненавистны.
Скажем, привычка одновременно есть из банок винегреты во время обеденного перерыва, надевать под брюки рваные колготки, а новые — класть в морозилку, чтобы носились дольше, устраивать грандиозные очереди в магазинах перед праздниками и выбрасывать половину накупленного на помойку, после этого показательно ходить в церковь на Пасху, чтобы вечером орать пьяные песни под гастрономом. Смотреть по телевизору только «о смешном» или «про милицию».
Не думать.
Не читать.
Не стремиться к большему.
Таким был ее резиновый городок, откуда собирали и централизованно привозили в парк перед зданием Верховной Рады автобусы с рабочими и безработными, откровенными бандитами и равнодушными работниками, бывшими спортсменами-рэкетирами и простыми гражданами, которые хотели «увидеть столицу на шару».
…Противостояние перевалило за второй месяц.
И мирные демонстрации превратились в революцию.
Но чем она могла закончиться — никто не знал.
Зима была долгой.
Но в середине февраля взошло яркое, не зимнее солнце…
…Марина выскочила из Михайловского, куда утром побежала за лекарствами — там их было больше. А у нее «на пункте» заканчивалось обезболивающее. Прислушалась.
Издалека раздались какие-то новые звуки — похожие на те, что слышала в кино «про войну и немцев».
Не поверила: автоматные очереди, исходившие здалека, смешивались с завываниями сирен «скорых». Помчалась вниз, на ходу набрасывая медицинскую накидку и крепко зажимая под мышкой лекарства.
Какой- то совсем второстепенной мыслью поблагодарила неизвестную женщину за кроссовки — уже довольно грязные, потертые и перемазанные пеплом, но — крылатые.
Добралась до отеля «Казацкий» и застыла.
Да, вчера ночью здесь горел дом Профсоюзов, горели подбитые БТРы, наступали войска, снова сузив круг до сцены, но по той же магической формуле — «Не пройдут!» — не прошли. Говорили, что в «профсоюзах» заживо сгорели более тридцати раненых…
Но то, что увидела теперь, поразило, как не поражала ни одна из нереальных реалий, в которых жила эти два месяца: у «Казацкого» ровным рядом лежали убитые…
Их было много.
А сверху, с Институтской, сносили других. Клали рядом, накрывали одеялами и простынями, которые сочились кровью.
Сверху клали каски — оранжевые, зеленые, разрисованные — разные.
Но однозначно — хрупкие для настоящих пуль. Вокруг ходили священники, страшно выли женщины…
Ей надо было бежать вверх, туда, где небольшими когортами пробивались к Октябрьскому дворцу ребята.
Но ноги подкосились.
Села на бордюр.
Смотрела на пробитые каски и деревянные щиты. На то, как трепещут на мертвых руках живые записки — с фамилиями.
Очнулась от взгляда. Он пронзил ее всю, словно рентген.
Напротив почти в такой же застывшей позе сидела молодая женщина.
Смотрела на нее и быстрыми движениями делала зарисовку в потрепанном блокноте.
Хотела отмахнуться, как от мухи: нашла время для рисования.
Но не смогла пошевелиться.
Между тем женщина перевернула страницу и подошла к ней.
Марина, не поднимая головы, несколько секунд наблюдала за ее ногами.
Точнее — за сапогами.
Это были ЕЕ сапоги!
Итальянские, из мирной жизни…
Но — черные от сажи, седые от пепла и поцарапанные.
Женщина присела рядом.
Открыла блокнот, показала листок, на котором только рисовала.
Такие простые действия, но они вывели Марину из ступора.
На листке — она, Марина. Двумя-тремя росчерками. Но очень похожа.
Посмотрела на женщину. Подумалось о «мирном» — издалека та выглядела гораздо моложе…
— Простите, я совсем испортила вашу обувь… — сказала художница.
Хорошо, что она сказала именно это.
Не о смерти.
Не о вчерашнем дне и сегодняшнем утре, не о том, что будет завтра.
Марина внимательно посмотрела на нее. Вспомнила.
На девушке (а точнее, молодой — и одновременно постаревшей за эти дни — женщине) была та же одежда, что и полгода назад: клетчатая шерстяная куртка и вязаная шапка с длинными засаленными завязками, черные от грязи джинсы.
Прозрачный — «рентгеновский» — взгляд, от которого светлее в голове.
И от которого хотелось улыбнуться даже здесь, даже сейчас…
— Как вас зовут? — спросила Марина, рассматривая рисунок.
— Лика.
— Анжелика? — почему-то уточнила Марина.
— Нет, просто — Лика…
— Я — Марина. И я тоже испортила вашу обувь, Лика… — сказала Марина.
Улыбнулась.
Поднялась.
Побежала вверх.
Туда, откуда целились снайперы…
Февраль, 2014 год Лика
— Не говорите им код!!!
Крик в никуда.
Возможно, он касался жителей первого этажа…
Двери подъезда громко клацнули, и наступила тишина.
Слышно было только тяжелое дыхание из десятка грудей.
В окно на втором этаже светило яркое, не зимнее солнце.
— Наверх!
Десяток ребят помчались наверх.
Сквозь топот сапог, краем уха, она слышала, как проворачиваются ключи в скважинах замков на дверях. Постучала наугад в одну: «Откройте…»
Поняла — не пустят…
Посмотрела вниз. Витки лестницы просматривались довольно хорошо. Увидела, как там, внизу, открывается дверь, в нее влетают вооруженные военные с дубинками наготове.
Все было, как в кино.
А может, и было кино — «Люди в черном», например?
Моргнуть, встать — и выйти из зала.
Но выйти — не удастся.
Топот сапог приближался.
Люди в черном бежали по лестнице. Ребята в грязных камуфляжах поднимались выше. Еще пара этажей — и они собьются в одну невооруженную, загнанную в тупик стаю, станут кругом, как на Майдане.
