Мне стало грустно. Я отвернулся от Макса и оглядел зал. В основном в нем сидели постояльцы гостиницы — иностранцы из диаспоры, начинающие «делки» (тогда их еще можно было отличить по ярким пиджакам и толстым золотым цепочкам на бычьих шеях) с девицами, снятыми тут же, в холле. Диаспорцы были веселы, блистали вставными зубами, «делки» ржали, тыча китайскими палочками в рисово-рыбные рулетики, девицы выставляли ноги, хихикали и громко произносили непристойности. Я подумал, что ненавижу все это, что для любви во мне осталось слишком мало места…
— Хорошо тебе… — донесся до меня голос Макса. — Можешь ходить по таким шикарным местам…
Я кивнул. Я пытался представить Елизавету Тенецкую — сейчас. Наверное, солидная дама, известный режиссер, сценарист… Значит, рано или поздно наши дорожки могут пересечься. Но, увы, мне нечего будет ей предложить. Да, я вряд ли подойду.
…Я вернулся домой за полночь. И долго не мог заснуть. Оказалось, я не могу избавиться от памяти. Я помнил все то, что люди склонны забывать. Моя же память не была подобна губке, которую можно периодически отжимать, заполняя новыми впечатлениями. Я помнил все. Каждое воспоминание имело свою кнопку: нажмешь — и пошло-поехало… Мысленно я нажал кнопку с надписью «Август. 1977-й. Лес».
…Перед глазами возник красный огонек сигареты, мигающий во мраке, как око дьявола. Я даже почувствовал во рту привкус дешевого портвейна! И — тягостно-сладкую истому от звука хрипловатого, «раздевающего», голоса. Потом увидел бассейн с облупившимся синим кафелем, смуглое предплечье с золотистым пушком, волну волос… Дальше: запах сена, дождь, барабанящий в крышу сарая. Стоп, хватит!
Я вскочил и вышел на кухню, закурил, глядя в окно. Вот, оказывается, в чем дело было! Она кого-то ждала. Дождалась. Времена переменились, она — на коне. А мое ожидание было смешным, глупым, безнадежным: «Мудрец, я не люблю тебя!» Но почему моя жизнь дала такой сбой тогда, в августе семьдесят седьмого? Я мирно парил над пустыней, а потом самопроизвольно катапультировался на неизвестную местность, в чужую жизнь и побрел по ней, увязая то в крови, то в болоте, то в купонах и купюрах. А ведь я был мальчиком из хорошей семьи. Таким обычно не о чем жалеть, у них все идет по плану до самой старости…
2
Нас было пятеро. В команду я подобрал (почти в буквальном смысле — с улицы) талантливого оператора, которого знал еще по институту, звукорежиссером была моя студентка-старшекурсница, дальше — два водителя и я, выполняющий функции и режиссера, и сценариста, и редактора, и морального вдохновителя. Работали мы, как негры на плантации, но мои ребята зарабатывали хорошо, а наши ролики имели успех и даже побеждали на конкурсах. Я пытался помочь всем, кого встречал на своем пути из старых приятелей. И меня любили. Я это чувствовал. Но старался поменьше тусоваться в обществе в обществе коллег. Обедал только в «Национале», ужинал дома тем, что готовила домоправительница, приходящая два раза в неделю.
Однажды (это было в среду, четвертого ноября), поддавшись на уговоры оператора, я решил перекусить в Доме кино. Погода и настроение мое были отвратными: на улице плотной тягучей массой нависал над домами серый влажный туман, и такой же вязкий смог-сплин забивал легкие изнутри. Я давно не был в Доме кино, наверное, лет пятнадцать или больше. Его внутренний интерьер и меню в ресторане сразу же навели на меня еще большую тоску. Полумрак отдавал нищетой и запустением, а простые восковые свечи на столах скорее говорили о нехватке электроэнергии, нежели создавали романтическое настроение. Но, как ни странно, жизнь здесь кипела. За каждым столом сидели люди, оживленно беседовали, пили и вообще чувствовали себя непринужденно. И вот здесь, именно в тот день — хмурый, вялотекущий — я и увидел Лизу…
Это было, как… Даже не знаю, с чем сравнить то мгновение. Так бывает в триллере, когда в кадре практически ничего не происходит, — показывают интерьер комнаты, камера медленно скользит по картине, висящей на стене, спускается ниже, фиксируя обивку дивана, еще ниже… И зритель уже подозревает, что на полу, посреди великолепия и роскоши квартиры, вскоре будет обнаружен труп, лежащий в ужасной позе, и заранее прикрывает глаза, ибо музыка — нестерпима, а замедленность кадра — неестественна. Вот так и я увидел вначале сережку-капельку, светящуюся в мочке уха женщины, сидящей в противоположном конце зала. Не знаю, почему именно сережку. Скорее всего, она блеснула и ее «зайчик» сам прыгнул мне в глаза. Странно… Лиза и тогда началась для меня с огонька сигареты. То есть вначале был отблеск, светящаяся точка, ослепившая меня. Женщина сидела вполоборота, на ней было элегантное темное платье, туфли на высоких каблуках, густая челка волной закрывала пол-лица. Почему я сразу же понял, что это — она? Вот вопрос, на который я не могу ответить до сих пор. Глупо лгать, говоря, что я остался спокоен. Да, я бы хотел остаться невозмутимым. Но это от меня не зависело.
Я не зря вспомнил триллер — меня обуял настоящий ужас. Оттого, что через столько лет исполнилась мечта — вновь увидеть ее, но еще больший — оттого, что все, что я считал прошедшим, пережитым и забытым, оказалось таким же болезненным, как будто к груди приложили раскаленный кусочек железа. Как я мог непринужденно подойти, заговорить? При моем состоянии это было нереально. Сердце колотилось, ноги ослабели, я просто-таки прикипел к стулу. Две рюмки водки не спасли положение. Раньше я думал, что она должна сильно измениться, растолстеть или усохнуть, и тогда я бы смотрел на нее с сожалением. Но даже в полумраке было видно, что эта женщина — прекрасна, элегантна и так же недоступна. Может быть, черты ее лица заострились, а сеточка легких морщинок занавесила лицо легкой пеленой — не знаю. Я видел совершенно другое. То есть, как и тогда, много лет назад, не мог адекватно воспринимать ее внешность, ибо вокруг существовала некая аура, которая действовала на меня ослепляюще, как и тогда. Мне стало страшно, потому что ничего не изменилось. Более того, разглядывая ее издалека, я вдруг понял, что во всех женщинах, которые попадались на моем пути, искал подобные черты. Я собирал их по крупицам. У одной был хрипловатый голос — и я шел за ним, другая курила, третья — напоминала Лизу ростом и резковатыми движениями… Черт побери, да я же был смешон! И банален, как мальчишка, выбирающий невесту, похожую на мать. Я попытался успокоиться и наконец заметил, что она не одна. Ее приятельница сидела напротив, то есть — лицом ко мне. Они оживленно переговаривались.
Чтобы переключиться, я стал рассматривать ее визави. Девушке было лет двадцать. У нее были волосы с рыжим отливом и светлые, почти прозрачные глаза зеленовато-серого оттенка — даже в полумраке я заметил этот светлый, едва ли не ангельский взгляд. Большой рот Царевны-лягушки, тонкий и длинноватый нос. В общем, все не очень пропорционально, но ужасно привлекательно. Она напоминала модель с полотен Модильяни, это уж точно. «Царевна-лягушка» была в обычных синих джинсах и темном свитере. Единственная деталь, привлекавшая внимание, — низка браслетов-колец на запястье, они мелодично позвякивали при малейшем движении, словно китайские подвески на ветру. В ауре Лизы девушка показалась мне такой же красавицей.
К их столу подошел официант, Лиза положила в кожаный переплет купюру, и обе встали. Прошли мимо меня. Выждав несколько секунд, я поднялся и пошел следом. В гардеробе подождал, пока они оденутся, и двинулся дальше, к выходу. На улице Лиза села в машину, махнула рукой «Царевне-лягушке», и… все. Я остался стоять на обочине и смотреть, как черный «оппель» завернул за поворот…
