9
…Когда солнце упало за склон горы, моя хозяйка повела меня в село, в баню. Перед тем она надела на меня фуфайку, а на голову повязала колючий шерстяной платок. По широкой протоптанной тропинке мы спустились на центральную (и единственную) улицу селения. Дома стояли погруженные в сумерки, от которых их побеленные стены отливали синевой. Во дворах было пусто. День закончился. Я шла и смотрела себе под ноги, словно меня вели на эшафот.
Вчерашняя гостья уже поджидала нас у покосившегося забора, огораживающего строение без окон. Это была баня.
— Давай быстрее. Вода стынет, — сказала Мироновна, заводя меня в помещение с кранами, вмонтированными высоко в стену. Что нужно было делать?
Видя мою беспомощность, бабушки быстренько стянули с меня фуфайку, халат и туфли и поставили на решетку под краном. Мироновна открутила его, и на меня полилась еле теплая струйка воды.
— На вот мыло, мочалку, — сказала моя хозяйка. — Мойся как следует.
И она издали изобразила, как это делается. Я неловко повторила ее движения. Пока я кое-как возила по телу жесткой мочалкой, старушки стояли в стороне, подальше от воды, почти в одинаковых позах: подперев на весу локоть одной рукой, а другой, поднятой к подбородку, прикрывали свои беззубые рты. Из их глаз струилась мировая скорбь.
— Господи, — наконец нарушила скорбное молчание Мироновна. — Кожа да кости… Я такое только в тридцать третьем видела…
Мыльная вода клубилась у меня под ногами и убегала в решетку. Я терла себя изо всех сил до тех пор, пока потоки не стали чистыми, а кран, зашипев, перестал работать.
— Все! — сказала банщица. — Вода закончилась. А новую накачивать и греть незачем. Принимай клиента! — весело подмигнула она моей хозяйке, и та проворно завернула меня в большую простыню, которую принесла с собой.
Потом она вынула из пакета мою одежду.
— Вот. Все чистое. Можешь одеваться.
Затем мы зашли к Мироновне, которая жила неподалеку.
В комнате на столе уже был накрыт стол — варенье, яблоки, пирожки с картошкой и сыром.
Убранство дома было похожим на наше — те же сушеные фрукты, орехи и грибы на подоконниках, старенький телевизор под плюшевой попоной, потертая бархатная скатерть с кистями на круглом столе. И запах фруктового рая. Пирожки лоснились и блестели, как глянцевые муляжи.
Усадив нас за стол, Мироновна вытащила из старомодного буфета бутылку без этикетки — почти черную от налитой внутрь густой жидкости и такую запыленную, будто ей по меньшей мере лет двадцать-тридцать. Ни стаканов, ни уж тем более бокалов у банщицы не было, она поставила перед нами пузатые чашки, похожие на пиалы.
Моя старушка подмигнула мне:
— Это знаменитое ежевичное вино. Мироновна мастер по этому делу!
— Да какое там! Было некогда дело, а теперь — остатки одни, — не без гордости сказала Мироновна. — Бывало, что ко мне со всех концов съезжались за бутылкой, особенно летом и осенью, когда здесь еще турыстов водили. Сначала я под сельпо стояла, а потом уж они ко мне сами шли. А теперь все по-другому. Да и опасно…
Она протерла бутылку, со смачным звуком вытащила пробку и начала разливать вино по пиалам. Оно было почти черным и густым, как мед. Или кровь…
Такая же густая и насыщенная субстанция заливала окна снаружи. Ночь уже вступила в свои права. В прорехах ее одеяния сверкали звезды. Лампочка, не прикрытая абажуром и висевшая низко над столом, тускло мерцала. И все это создавало впечатление тайной вечери. Казалось, что и моя кожа светится от чистоты. Платок я не надела, и, очевидно, голова моя тоже светилась, потому что моя хозяйка, взглянув на меня, даже всплеснула руками:
— Ну, ты глянь — чистый ангел!
— Ладная девка, — подтвердила Мироновна. — Ее бы откормить… Ты выпей, может, аппетит появится! Видишь, сколько здесь пирожков!
Я осторожно взяла пиалу в руки и увидела в черном круге налитого вина отражение своего глаза… Осторожно сделала глоток…
10
Что это было за вино! Первый глоток показался мне раскаленной тягучей смолой, сладкая густая лава растеклась по горлу, обожгла грудь и горячим потоком омыла все внутренности. Я будто бы увидела себя изнутри, почувствовала каждую клеточку и… утратила ощущение, что у меня есть ноги, — они онемели. Внутри будто бы расправляла склеившиеся крылья чудесная бабочка.
Тягучая жидкость имела привкус времени — с горечью двадцатилетней пыли, въевшейся в черное стекло бутылки, с терпкостью давно умерших лесных ягод и насыщенной сладостью желтого (такого уж нет!) сахара. А еще — с особенным ароматом каких-то колдовских трав. Я жадно припала к пиале и поставила ее на стол только тогда, когда губы мои были уже черны, а дно пиалы засветилось первозданной фарфоровой белизной.
Старушки с любопытством наблюдали за мной и, переглядываясь, ласково кивали головами. Я с не меньшим любопытством уставилась на них. Они попадали в круг тусклого света и были похожи на два застывших дерева с глубоко потрескавшейся корой. Белые трогательные косынки с подвернутыми у висков краями только подчеркивали их дремучую ветхость. Они жили здесь сто лет, а может, и еще дольше. Из их белесых глаз струилась нежность.
Уйдя далеко вглубь — до самых кончиков пальцев, — горячая волна, нарастая, покатилась кверху. Достигнув уровня груди, она словно вымывала острые болезненные иглы, застрявшие там. Я пыталась сдержаться, но еще секунда — и волна уже бушевала в горле, затем зашумела в голове, ища выхода. Я не знала, что делать, и обхватила пылающий лоб руками.
Голова раскалывалась, пока наконец волна нашла выход и горячим потоком хлынула из глаз. Я плакала и смеялась одновременно, с каждой минутой мне становилось легче, будто бы извергала из себя змей, ящериц, черных мышей и скользких крыс. Вот какое это было ощущение…
Когда я пришла в себя, увидела, что моя хозяйка прижимает мою голову к своему плечу и белым кончиком платка вытирает мое мокрое от слез лицо.
С тех пор я больше никогда не плачу. И не потому, что не о чем, не из гордости или ложного стыда. Просто не могу…
Старушки понимающе кивнули друг другу.
— Ну так кто ж ты? Как тебя звать? Может, теперь-то скажешь? — спросила моя хозяйка, поглаживая меня по голове шершавой теплой ладонью (в эту ладонь медленно уходил страх, она словно впитывала его в себя).
— Анжелика…
Я не узнала своего голоса. И этого чужого имени, которое отныне должно было стать моим. Оно мне было чуждо. Оно принадлежало кому-то другому. Оно было пошлым, как ритмично вздымающаяся грудь глупой блондинки…
11
Я жила у Анны Тарасовны (так звали старушку) до начала зимы. И если бы не Петрович, противного вида дядька с водянистыми глазами, — осталась бы перезимовать. Петрович нагрянул внезапно. Хорошо, что дом стоял на горе и мы увидели, как он медленно ползет по тропе, словно огромный навозный жук. Его волосатые ноздри раздувались, как у дикого кабана, а испитое лицо с каждым шагом вверх приобретало бураковый оттенок. Я увидела, как испугалась старушка. Петрович был здесь царем и богом: в селе жили в основном старики, и он периодически собирал с них дань в виде самогона и продуктов.
