Я спряталась на горище и просидела там несколько часов, пока он не ушел. Анна Тарасовна держалась мужественно, подливала ему самогон и хитро избегала расспросов обо мне.
— Больше он не явится. По крайней мере до весны, — сказала старушка, когда я спустилась вниз. — Скоро дорожка заледенеет и добраться сюда будет не так-то просто!
Но я была напугана и решила, что мне пора, как ни уговаривала хозяйка. Я была ей благодарна. Анна Тарасовна ни о чем не расспрашивала даже тогда, когда я начала говорить. Да и сама она была немногословна.
Через пару дней после визита участкового я засобиралась в дорогу. Старушка вынула из шкафа мою одежду (все время я ходила в ее ватнике и теплой байковой юбке), отдала пакет с деньгами, карточкой и ключами. Половину денег, несмотря на ее бурные протесты, оставила в ящике стола, остальное рассовала в карманы джинсов. Правда, пришлось забрать старый кожушок, а под кроссовки надеть толстые шерстяные носки, которые Анна Тарасовна связала для меня с неимоверной быстротой.
— Да куда ж ты пойдешь? — сокрушалась старушка. — До ближайшей станции — пять километров!
Но уже тогда я понимала, что НУЖНО идти, как будто из рукава неба выпала руна под названием «Путь»… Но тогда, той начинающейся зимой, в крошечном горном селе, не имеющем изображения не только на карте, но и, пожалуй, на фотографиях (ибо его никто никогда не снимал на фотопленку), я не могла знать, что все происшедшее со мной — не случайность, не виток судьбы и не злой рок. Рано или поздно мне бы все равно выпала эта руна.
Я вышла из дома на горе на следующее утро в пять часов. Анна Тарасовна семенила за мной до конца сада. Она встала рано и успела сварить токан — густую кукурузную кашу, поджарить гренки-«бундашки» и добрую половину этого свежайшего завтрака упаковать в мой рюкзак.
Сад и лес на вершине горы уже были покрыты тонкой пленкой изморози, а воздух напоминал воду в горном ручье. Им можно было утолить жажду.
— Каждый в этой жизни несет свой крест, — сказала на прощанье старушка. — И чем больше ошибок человек совершает — тем крест тяжелее. А твой, детка, совсем маленький. Так что терпи, неси и… веруй.
Она обняла меня, трижды поцеловала сухими старческими губами и перекрестила. Мне предстояло пройти через сонное село, спуститься в долину, пройти вдоль горы. Там, в низине, по словам Анны Тарасовны, останавливался автобус, идущий на железнодорожную станцию.
Было темно и холодно. Морозный туман клубился передо мной, как парное молоко. Пройдя метра три-четыре, я оглянулась. И, к своему удивлению, не увидела ни старушки, ни ее дома — все поглотила сплошная белая волна, как языком слизала… Впервые за несколько месяцев я почувствовала легкий укол в сердце. И поняла: у жизни вкуса нет. Она — как дистилированная вода. Мы сами вольны добавлять в нее соли, перца или сиропа. Когда жизнь приобретает вкус, сердце болит сильнее…
Вначале у меня была только одна причина НЕ БЫТЬ, исчезнуть. Но позже я поняла, что таких причин может быть множество.
Например, желание узнать, чем люди отличаются друг от друга. Внешностью? Принадлежностью к той или иной расе? Состоянием кошелька? Уровнем образованности и культуры? Бесспорно, все это так. Но мне хотелось проверить на себе: чем я, именно я, отличаюсь от любого другого человека — от множества других людей! — в те моменты, когда хочу есть, спать, когда мне холодно, когда у меня болят зубы или голова, когда я одна… Пока что все служило доказательством, что — ничем, что все мы странно равны и каждый заслуживает жалости и любви Бога.
Домик на горе растаял, как кусочек сахара в молоке. Я могла бы никогда не узнать, что он — есть. А так он навсегда останется в моей памяти — тогда еще не совсем адекватной, работающей скорее на прошлое, чем на запоминание, может быть, более значимых и важных для меня деталей. Я запомнила запах сушеных фруктов, вкус кукурузной каши — токана, обжигающую горечь ежевичного вина, кисловатый дух старости и морозное дыхание смерти.
Потом, через много времени (а сейчас особенно остро), я думала о старухе, всю жизнь прожившей в тех местах. Я представляла ее девочкой, девушкой, женщиной… Вначале мне было жаль, что она никогда не видела другого мира, в котором не нужно так тяжко, изо дня в день, работать. Но потом (все — потом!) я поняла, что этот сумасшедший и неправедный мир с его склонностью предавать, лгать и уничтожать себе подобных должен завидовать ей. И не только завидовать — преклоняться. Потому что он не стоит и одной морщинки на благородном старческом лице.
Дороги я не боялась, она была в моей крови, стелилась под ноги и манила дальше. Она началась из сгустка боли, как и положено зарождаться всему настоящему. Но тогда я не думала об этом, просто шла по белесой от узорчатой изморози сельской тропе, между погруженными в сон домами, затем — через лес, постепенно спускаясь к подножию горы. Дойдя до мифической автобусной остановки, которую символизировали две почерневшие от дождя рейки с выцветшим деревянным щитком, я порылась в кармане и вытащила связку ключей. Подержала их в ладони, подождала, пока металл нагреется… И забросила как можно дальше. Даже не услышала, как они звякнули…
Если я когда-нибудь устану от жизни и если у меня будет выбор, где закончить свои дни, вернусь в эти края, даже если буду на другом конце света…
Часть 5
Лика
1
…Девочки лежат на диване и смотрят по видику «Амаркорд». Где они достали эдакую старину, не представляю. Однажды (в той жизни, которой нет) я и сама безуспешно пыталась найти Феллини в видеопрокате. А эти, смотри-ка, нашли. Видно, в этом промышленном городе еще есть такие законсервированные во времени места, где можно найти все.
Краем уха я слушаю фильм и представляю его героев, но главное — погружаюсь в атмосферу провинциальной предвоенной Италии феллиниево-гуэровского детства, с тополиным пухом, туманом и мальчишеским томлением по любви. Я слушаю и тру, тру, тру, чищу кафель на кухне. Затем включаю пылесос. Девочки недовольно бурчат и прикрывают дверь. Я не обижаюсь. Наоборот, я счастлива. Я перестала трястись над вопросом: что будет завтра? Я поняла, что «завтра» — это не наступившее сегодня. Оно всего в нескольких часах от «сейчас». Поэтому — ничего страшного! Если сейчас я живу, дышу, двигаюсь — это уже хорошо. Думают ли о завтрашнем дне птицы, звери и цветы?…
Девочек зовут Люся и Вера. Я тру, чищу, мою и через дверь слышу, что теперь они включили магнитофон…
Она любит больных и бездомных собак
И не хочет терпеть людей,
Ей открыта ночь и не нужен день…
Она любит уйти в закат,
Но всегда на страже рассвет…
Отчего же ты сам не свой, когда ее нет?
Я понимаю, что мы еще могли бы найти общий язык, если бы эти слова не были для них — общими . Я тру, чищу и мою. Они — хозяйки положения. Их мать отличная женщина, которая подобрала меня на вокзале после нескольких недель моей любопытной жизни среди бомжей, у костра, в подворотнях, на чердаках заброшенных домов, на жестких деревянных стульях этого же вокзала. Я стала собакой, и она, хозяйка, подобрала меня на улице. Не побоялась подобрать. Потому что, как выяснилось позже, до своей сытой и напряженной жизни, которой она жила сейчас, она подбирала собак с улицы и лечила их. И пристраивала к хорошим людям. Так было, пока она удачно не вышла замуж. Удачно — я бы написала в кавычках. Ибо эта удача стала для нее началом конца любви к собакам. Я — была последней в ее жизни.
