Здесь, признаюсь, как последний сопляк, я позволял себе раскиснуть и потужить по юности — убийственной и коварной, что ходит по краю лезвия и срыгивает кровью.
И достаточно хорошо знает, что такое черное и белое.
…Вставляя ключ в замочную скважину, я взглянул на взволнованное лицо Елизаветы.
Она стояла, как девочка, которую впервые ведут знакомить с родителями.
Уперлась в грязную стену, крепко зажав в двух кулачках свой клетчатый чемоданчик. Теперь она полностью зависела от меня.
И эта зависимость, вероятно, не давала ей покоя.
На мгновение передо мной встала давняя картина, которую я пытался никогда не вспоминать: она на первом сиденье такси. Тугой пучок волос, длинная шея с впадинкой посередине и тусклый блеск бриллиантовых сережек, высокомерный равнодушный взгляд: «Имейте в виду — у меня мало времени!»
Я успокаивающе улыбнулся ей:
— Не пугайся — я здесь давно не убирал…
И открыл дверь.
На нас пахнуло пылью и застоявшимся воздухом непроветренной квартиры.
Сквозь щели в шторах на пол падали и дымились тяжелые от пыли солнечные лучи. Я испугался, что ей здесь не понравится, и потому сразу взялся за уборку.
Она бросилась помогать мне.
Как два бойца на фронте, мы яро начали отскребать с пола, подоконников и столов «мох веков», бросая друг другу короткие реплики, как хирурги на операции:
— Тряпки!
— Веник!
— Ведро!
— Это можно выбросить?
— Можно!
— А это?
— Конечно!
— Окна не открываются! Дай отвертку!
— Не лезь! Я сам!
— Это — ты, на той фотографии?
— Да, дай вытру!
— Сама! Лучше вынеси мусор…
Когда все засверкало, мы застыли.
Время замедлилось и остановилось.
Она устало опустилась на краешек стула.
Я подумал: что дальше? И снова засуетился.
Открыл шкафы, извлек некоторые вещи — халат, тапочки, белье, — подключил телефон, радио, проверил, работает ли телевизор.
Повел в ванную, показал, как включать воду, в кухне — где стоят чашки и кастрюли.
И с ужасом понял, что холодильник давно отключен и в доме нет ничего, кроме старой пачки чая.
Вот так гостеприимство!
— Я мигом!
Выскочил в ближайший супермаркет.
Нахватал там всего, что попало в руки.
Вышел с пакетом и опустился на скамью. Хотел дать ей время помыться и переодеться.
Но на самом деле почувствовал, как на меня накатило что-то похожее на «дежавю»: так я набирал продукты в тот день, который перевернул всю нашу жизнь.
Черт побери!
«Какая гадость…» Кажется, так она сказала тогда.
Я решительно направился к подъезду.
Умышленно позвонил в дверь, хотя с собой были ключи.
Она открыла.
Стояла на пороге, переодетая в халат, с мокрыми волосами, испуганно и устало смотрела на меня.
Через порог я протянул ей пакет с едой.
— Здесь на сегодня и на утро. Отдыхай. Спокойной ночи!
Она взяла пакет, прижала к себе, кивнула.
И я побежал вниз.
Ждать лифт под ее взглядом у меня не было никакого желания.
Покинул свою затонувшую лодку со странным ощущением, что отныне в ее заржавевшей середине неожиданно затикали часы, остановившиеся много лет назад.
* * *
На следующей неделе я категорично сообщил руководству факультета, что нашел себе замену, и написал заявление об увольнении.
Это было воспринято так, как будто я публично обнажил ягодицы и сделал неприличный жест в присутствии уважаемой экзаменационной комиссии. Ректор застыл, не донеся чашку чая до рта. Но и придя в себя, он еще несколько минут держал ее в руке, когда я сообщил, что вместо себя предлагаю управлять курсом Елизавете Тенецкой.
Теперь уже застыли все присутствующие на совещании. Затем заговорили вместе.
— Какая Тенецкая?…
— Та самая?…
— Так она же…
— Где ты ее выкопал?
— Шутит?
— Коней на переправе не меняют. Что мы скажем студентам?
И так далее.
Я подождал, пока схлынет первая волна, которая несла в себе множество разных оттенков, — удивление, любопытство, сомнение, ревность, отчаяние.
Мне пришлось объяснить, что Елизавета Тенецкая вернулась в город после пятилетнего пребывания за рубежом и любезно согласилась по моей просьбе принять у меня курс. Который, кстати, я уже набрал. И поэтому я не вижу никаких оснований обвинять меня в измене любимому факультету.
После долгого молчания ректор, все еще державший чашку у самого уха, наконец произнес с большими паузами между словами:
— Конечно… иметь такого преподавателя… для нас… честь… Но…
— Ну какие тут могут быть «но», Николай?! — быстро прервал его я. — Я уговаривал ее два часа! Конечно, преподавать здесь — для такого человека не фонтан! Мы просто должны использовать шанс! Ведь, уверен, у нее потом будут совсем другие планы. И тогда, — я свистнул, — ищи ветра в поле и локти грызи…
— Но… — продолжил свою мысль ректор, — ты сам знаешь, какие у нас тут зарплаты. И как все бьются за свои часы! Согласится ли?
Это был уже совсем другой разговор. О мизерных зарплатах я и сам знал.
Но возвращение к жизни надо же было с чего-то начинать! И я «выторговал» у Николая еще одну тысячу гривень к назначенным трем, а в качестве «бонуса» договорился, что моя личная аудитория, в которой я проводил занятия, останется за новым преподавателем. И, чтобы взять его еще «тепленьким», сразу же выложил на стол Лизины документы, которые вчера вырвал у нее с б`ольшим трудом, чем тот, который понадобился сейчас.
Ведь вчера она категорически отказалась второй раз входить в эту воду!
И я действительно потратил часа два, пока доказал, что сейчас другого места для нее не найти. Разве что в гардеробе Дома кино. Но она уперлась и сказала, что ей на все наплевать и гардероб ее вполне устраивает.
Тогда я пошел на опасный крайний прием и сказал, что гардеробщица вряд ли сможет вырваться за границу, чтобы заняться поисками Лики, ради которых мы здесь и собрались. И что у меня еще есть необычные планы, выполнить которые можно будет, только имея определенный статус.
Она притихла.
— Да, я дура. Извини.
