Итак, забегаю домой с безумными глазами — попить и кусок какой-то в рот положить. А она спокойно так дорогу мне преградила, Кольку на руках держит и садится на пол, приваливая собой дверь. Не пущу, говорит, и все тут. Мол, я родителей на поселении в Сибири уже потеряла при Сталине, а тебя не хочу, если рыпнешься — Кольку придушу собственноручно и сама из окна выброшусь, можешь тогда идти на все четыре стороны, нам уже все равно будет. Мы на четвертом этаже жили, без балкона — снаружи стена гладкая, даже трубы нет, выбраться невозможно. Я и так, и сяк к ней. А она молчит и сидит как камен ная. Я покрутился, думаю, вот будет парня кормить и купать — побегу.
А она — представьте себе! — так до утра и просидела. И Колька как чувствовал — не пикнул.
Только ближе к полудню заболела. Я ее на кровать перевел, ребенка молоком напоил и бросился дальше революцию делать. Только уже, как говорится, «задних пас», хотя и не по своей воле. В фотокамеры, на которые мятежников снимали, не попал, и пуля меня не задела, хотя все видел.
Ну вот… движемся по Московской до центральной площади имени Карла-Марла, на котором — через сквер — горком партии. Где поразвесили портреты Ленина, флаги, женщины с цветами идут, с детьми — как на первомайской демонстрации. По дороге присоединялись работяги с других предприятий — с Нефтемаша, электродного, жители близлежащих домов, народ из окрестностей, пенсионеры. Все шли. Отовсюду…
— И никто вас не останавливал?
— Гы-гы. Видели бы вы войско! Сначала, правда, дружинники пытались остановить, но впоследствии сняли свои повязки — кто бежал, кто к нам присоединился. А так пока со стороны руководства ни одной преграды не было.
— А милиция?!
— Милиция? Милиция была. Вызвали ее с Шахт — это у нас неподалеку городок такой, — своих задействовать боялись, не были уверены, что те на нашу сторону не перекинутся. Так вот, сотня милиционеров перегородила дорогу к площади — стали в шеренгу по двое. А как увидели, сколько народу движется, — так сразу же и рассыпались, как орехи. Начали к машинам, которые их привезли, прыгать прямо на ходу! И айда, только их и видели. А двоих, которые не успели к кузову попасть, мы поймали и предупредили, чтобы к нам больше носа не совали. С тем и отпустили — с миром. Ребята молодые, невинные…
На мосту — кордон из двух танков и солдаты с винтовками. Это первые танки, которые мы увидели. А что нам те танки и те мальчишки с испуганными глазами. «Дорогу, ребята, рабочему классу! — кричим. — Братья ваши идут!» Так те солдатики и танкисты начали помогать перелезать через тот кордон. И снова — весело: все свои, родные, все все понимают. Вот и в горкоме должны!
Дошли до площади, а там снова — бронетранспортеры, танки, военные. Как в кино. Не верилось, что не брежу.
— Стреляли?
— Люди говорили, что патроны у них холостые. Не будут же они в свой народ стрелять! Вот мы и поперли прямо на солдат. А потом такое было: вышел вперед заграждения офицер, сказал, что получил приказ стрелять. Тишина воцарилась. А офицер вынул револьвер и… застрелился.
— Застрелился?
— …Наверное, нормальным человеком был, чтобы по безоружным людям стрелять. Фронтовик бывший.
Ну и началось…
Сначала дали залп в воздух, по деревьям. А там дети сидели. Дети они такие — им только дай что-то интересное посмотреть! Посыпались оттуда, как яблоки…
А потом солдатам уже безразлично. Ведь после первого греха следующий как раз плюнуть — легко пошел. Пекло началось. Стрельба. И не из винтовок — из автоматов. Возле меня седой дед упал, девушка…
Я в арку отполз, только глазами хлопаю, вижу, майор один в лужу крови ногой стал, поскользнулся, посмотрел вниз — а там ребенок мертвый лежит — и так же застрелился, как и тот. Верно, совестливые люди были. Сейчас таких нет — сейчас все приказы выполняют, работу потерять боятся…
Ну и все бросились кто куда. Крики. Шум. Говорят, что тридцать человек тогда погибли, а я до сих пор думаю, что больше. Из нашего цеха только шесть на следующий день на работу не вышли — и где их закопали, только сейчас стало известно.
— Вы хотите сказать, что на следующий день вы вышли на работу?
— Вышли. И не смотрите на меня так! Были рабами, рабами и оставались. Видимо, тот, кто эту кашу заварил в семнадцатом, знал, что страх с людьми делает!
На следующий день все изменилось. Ведь объявили всех, кто принимал участие в демонстрации, бандитами, мятежниками, теми, кто хотел свергнуть советскую власть. И все, представьте себе, все, кто в первых рядах шел, кто «Интернационал» пел, признали себя виновными. Ведь застыдились. Сами себя застыдились — того проблеска в голове.
Каялись. Мол, не ведали, что творили, товарищи-граждане-господа судьи! А те, кто по домам разбежались, кому повезло не засветиться, — все на работу вышли. И знаете что? Перевыполнили план в тот день на сто пятьдесят процентов! Да еще и хотели в воскресенье отработать за счет тех потерянных рабочих дней.
Вот что мне до сих пор жжет: отреклись быстро. От того, что говорили, о чем думали, от родственников и друзей убитых, которых боялись разыскивать. А когда на суде объявляли приговор — семерых к смертной казни, другим по десять-пятнадцать лет лагерей, — зал аплодировал. Я там был. И тоже аплодировал. Радовался, что выжил и чистеньким понятно почему остался…
Нас потом еще секретарь ЦК и комсорг собирали на собрание для разъяснений.
«Разве не надо было в бандитов, врагов советской власти стрелять?!» — спрашивают.
А мы все как завороженные: «Надо! Надо!!»
— Вы и сейчас так думаете?
По лицу пробегает гримаса, достойная игры и голоса Энтони Хопкинса: будто ему без наркоза удаляют почки, сердце и печень одновременно. Затем возникает кривая, болезненная, едва не инсультная, улыбка.
И хмельная злость.
Такая злость, от которой на экране разрастается большая черная пропалина:
— Это вас не касается! И знаете что — уберите вы свой стольник! И… идите к черту!
Сигарета прожигает скатерть…
Сквозь пропалину, ломая весь ритм, всю налаженную целостность эмоции, шлепает по Соломенке смешной Чарли Чаплин по прозвищу Паганини.
Покупает одно яйцо на рынке. Торгуется…
Лицо плоское, как луна, седина встает дыбом «ежиком», под потертой джинсой — красная «бабочка» с лохматыми краями.
Пальцы, как конечности у паука, — ломаные, длинные и, кажется, гнутся во все стороны.
За кадром звучит «каприччо», то есть — «Сaprice № 24» — в исполнении Василия Попадюка.
