Приехал этот чудак в чернобыльскую весну 1986-го, в Киев из Одессы, и остался «выполнять миссию» в загрязненной радиацией зоне: двадцать четыре «каприччо» Паганини под открытым небом среди палаток полка химической защиты.
Ходил «вслепую» по ковылям, как волк, ища лагеря «химиков», которые первыми прокладывали путь в ад.
Наталкивался на милицейские кордоны, объяснял, просился, мол, ребята, иначе не могу, умру, у вас своя миссия, у меня — своя.
Смеялись и пропускали в обмен на… концерт.
Раньше бы им на того Паганини плевать было — а тут, как перед воротами в чистилище, — слушали, плакали и… кашляли.
«Химики» тоже кашляли — триста солдатиков зажимали рты, чтобы каждую ноту слышать. Стыдились того кашля. Их подполковник уже свои «рентгены» взял, а ежедневно должен пацанов в зону отправлять, ходил кругами по заграждению из колючей проволоки, как тигр по клетке. Киномеханик удрал в первые дни, пришлось подполковнику самому научиться хотя бы «кино крутить», чтобы домой не списали. А красными вечерами стоял перед ними на кузове грузовика малый «сын полка» по прозвищу Паганини, черный от загара, и играл так, что выписывал ему святой Петр пропуск сразу в рай, без всякой проверки, грешил ли.
Ему и всем, кто слушал его, сдерживая кашель.
Стриженые затылки — один в один…
Красное солнце…
Колючая проволока.
Черно- белая съемка: смешной скрипач на кузове грузовика в камуфляже, на три размера большем, с поднятым вверх смычком — и «химический» полк вповалку на траве.
Рыжей траве…
В цвете: Паганини отрывает могилу своей скрипочки. Движения замедлены. Роет землю, получает «тело», завернутое в тряпки.
«Только ради вас…» — и дико фальшивит на одной струне. Скрипочка умерла давно, больная лучевой болезнью.
Ночь.
Десенка.
Тростник.
Месяц освещает безумное и счастливое лицо…
…В котором проступает лицо Иеронима Антонисзона ван Акена — Босха.
Пропалины во времени и пространстве.
Каким- то непостижимым чудом вся эта куча голосов и тел сливается в полотно, в разговор.
О чем?
Удивительно, но на просмотре мне показалось, что она рассказала обо всех, кто сидел в том презентабельном зале.
Недаром на несколько минут после титров зависла молчаливая пауза.
А потом, словно буря из-за горизонта, поднялись аплодисменты.
…На церемонии нам велели сесть в пятом ряду.
И Дез считал, что это хороший знак.
Хоть какую-то награду должны получить.
Впереди маячили священные затылки.
— Эмили Блант… Майкл Дуглас… Кэтрин-Зета… Иванка Трамп… — шепчет Дезмонд, указывая глазами вперед.
Мужчины в смокингах — все как один.
Женщины — в шелках, атласе, тафте, кружевах. У них с этим проблем нет.
Платье же для Елизаветы мы искали, как профессор Бингхэм золото инков. Дез даже пытался взять напрокат позапрошлогодний наряд Шэрон Стоун.
Но Елизавету ничто не устраивало, пока в одном бутике не нашли «классику жанра» — маленькое черное платье. Без изысков. Такой себе… футляр для авторучки.
— Синдром советских женщин — «скромненько и со вкусом», — пошутил я.
А Дез так и назвал ее — «миссис Паркер».
Лиза же и глазом не повела, мол, все, заканчиваем поиски, буду в нем — и точка!
Теперь мы сидели посреди всего этого бисквитно-кремового торта, словно три пингвина в цветущем оазисе.
А потом все произошло так, как когда-то я мечтал, проращивая в классе фасолевый боб во влажной марле, — только с поправочкой на «плюс двадцать лет».
Сморщенное семечко выстрелило могучим баобабом.
— Приз за лучший иностранный полнометражный документальный фильм…
Напряжение, возбужденная тишина…
— Елизавета Тенецкая…
— Денис Северин…
— Дезмонд Уитенберг…
Шквал аплодисментов, крики, поздравления, любопытные взгляды, вспышки фотокамер.
И — неизвестное племя мумба-юмба в лице двух пингвинов в смокингах и авторучки «миссис Паркер» попхалось на сцену под музыку живого оркестра…
Теперь хорошо понимаю, что имеется в виду, когда пишут: «Вся жизнь пролетела перед глазами в одно мгновение…»
Пока шел, придерживая Лизу под руку, на меня вылился весь шквал воспоминаний, начиная с того времени, когда в темном полуразрушенном парке карпатской турбазы передо мной блеснул огонек ее сигареты. Осветил жизнь, прожег до печенок и, сделав дугу, исчез в темной неизвестности…
Теперь эта неизвестность осветилась другим светом — совсем американской «фишкой»: ты заходишь в темную комнату, одинокий и растерянный, падаешь в кресло — и вдруг кто-то щелкает выключателем.
И ты видишь перед собой толпу нарядных людей с воздушными шариками в руках.
Они неистово орут: «Хэппи-бездей ту ю!» И начинают тискать тебя и подбрасывать вверх. И ты без ума от неожиданности. И в отчаянии не знаешь, этого ли ты хотел на самом деле и стоит ли твой покой и тишина этих разноцветных шариков.
Ведь давно уже привык быть один на один с тишиной и темнотой…
Затем нас ставили к стенке и расстреливали автоматными очередями камер, сотни микрофонов тянулись к нашим губам. Дезмонд сиял, ограждая Елизавету от толпы и раздавая визитки журналистам.
Еле пробились к двери зала — дальше наш путь пролегал к месту «закрытой вечеринки» в отеле на Семьдесят второй авеню.
На улице тоже собралась толпа.
Мы спускались с лестницы. Дез шел впереди как охранник.
Я держал Лизу под руку.
Она спокойно и приветливо улыбалась людям. Я мечтал об одном — скорее дойти до авто. Неожиданно выяснилось, что все это мне не нравится. Уверен, среди этой толпы стояли те, кто был не хуже нас.
Те, о ком Лиза снимала свое кино.
Всматривался в возбужденные лица с виноватым видом.
В какой- то момент показалось, что среди всех лиц — глаза в глаза! — поймал знакомое.
Отшатнулся, сжал Лизин локоть, дернулся в сторону, крутя головой.
— Что случилось? — сквозь зубы спросил Дез.
— Что?! — шепнула Лиза.
— Ничего… — сказал я. — Показалось…
Марина
…По улице, где живет Марина, с утра ездит авто с громкоговорителем.
Будит ее веселыми возгласами.
Ее окраину посетил цирк-шапито. Расположились под перелеском и теперь сзывают жителей спального района на спектакли.
