Я пришел сюда не затем, чтобы кого-то в чем-то наставлять. К элитам я не обращаюсь — меня от них уже тошнит. Точнее, я обращаюсь к элитам, но лишь в качестве скромного представителя миллионов простых людей, которых я хорошо знаю — ведь я один из них. Да, я один из них, и вам не уговорить меня считать иначе; я один из середнячков. Но я принадлежу ко все более редко встречающейся разновидности середнячков: я — середнячок, сохранивший за собой свободу; середнячок, которого пропаганда еще не приучила прыгать через все предлагаемые ею обручи. Середнячок побаивается техника; середнячок перед техником — все равно что дрессированный пес перед дрессировщиком. Но я не поддаюсь дрессировке, я отношусь к прямоходящим. Я прямоходящий человек! Не претендую на то, чтобы выступать от имени избирателей. Избиратели выдрессированы для исполнения цирковых номеров. А цирковых площадок существует немало! Центральный французский цирк вчера назывался так, а сегодня называется сяк — какое это имеет значение? Избиратели выдрессированы для исполнения цирковых номеров. Но все же в каждом избирателе есть что-то человеческое, вы не находите? Ну вот, как раз от имени этого человека я и выступаю, или, по крайней мере, от имени того немногого, что от этого человека осталось. Людей я знаю получше, чем их знают техники, ведь дрессировщик знает дрессируемое им животное только с двух сторон: его страх и его голод. Я знаю людей получше, чем они. На страницах моих книг запечатлены живые люди, а если столь уверенные в себе техники попытаются последовать моему примеру — в большинстве случаев из этого выйдет полная нелепость.
Нет, я вовсе не утверждаю, будто они только и умеют, что пользоваться людьми в своих целях. Среди них встречаются и такие, кто полагает, будто любит людей; на самом-то деле они в них любят самих себя, идею, во имя которой они всегда готовы принести этих людей в жертву. Они предстают перед человеком со всеми своими приспособлениями, статистическими выкладками, тестами и психологическими методиками, будто другие техники — перед стихотворением Бодлера. Закончив же свою работу, эти бедолаги вдруг видят какого-нибудь подростка пятнадцати лет, которого, может, только что заставили пересдавать экзамен на аттестат зрелости, но который получил от Бога божественный дар поэзии. Он открывает глаза, созерцает, и в мгновение ока божественное стихотворение — разрезанное педантами на маленькие кусочки — чудесным образом складывается из этих разрозненных фрагментов и принимается петь на радость своему другу.
Увы! Я думаю о словах Иисуса, исполненных тайны и пронзительности: «В те времена окажутся ли среди вас мои друзья?» Несомненно, близок тот час, когда человечество, сделавшись пассивным объектом лабораторных исследований, подобно кроткому животному в руках вивисекторов, сможет насчитать все больше и больше спасителей с обагренными кровью руками — и ни одного друга!
До сей поры человечество являлось жертвой множества экспериментов, но в прошлом эксперименты эти носили эмпирический характер — их придумывали на скорую руку, иногда они противоречили друг другу. Теперь же оно впервые входит в превосходным образом оборудованную лабораторию, снабженную всеми техническими ресурсами; есть опасение, что выйдет оно отсюда безнадежно искалеченным. И тогда сотрудники лаборатории вытрут руки о свои алые блузы; и всему придет конец. Я имею полное право понаблюдать за деятельностью этой лаборатории. Лаборанты утверждают, что полностью уверены в себе. Но так ли они уверены в том, что именно распростерто на их операционном столе? А может, человек — не совсем то, что им кажется? А может, их определение человека в один прекрасный день будет опровергнуто или скорректировано? Вот, к примеру, они считают человека работящим животным, подчиненным детерминизму всего сущего и в то же время способным неограниченно совершенствоваться. А что, если человек и впрямь создан по образу и подобию Божию? Может, в него заложена какая-то толика — ну пусть совсем небольшая — свободы; к чему же тогда приведут все эти эксперименты, как не к повреждению основополагающего органа? А что, если в человеке заложен принцип саморазрушения, эдакая таинственная ненависть к себе самому, которую мы именуем первородным грехом; техники не преминули обратить на него внимание, ведь этот принцип объясняет все самые страшные разочарования в истории. Правда, они приписывают этот грех не человеку, а дурной организации мира. А ну как они ошибаются? А что, если неправедность соприродна человеку и всякое притеснение лишь усиливает ее дурное воздействие? А что, если человек может реализовать себя только в Боге? А что, если ампутация Божественного начала в человеке — или по меньшей мере его систематическое атрофирование вплоть до такого состояния, когда оно, иссохшее, само отпадет от тела — как какой-нибудь орган, в котором более нет циркуляции крови, — обратит человека в свирепого зверя? Или, что еще хуже, в зверя навечно одомашненного, ручного? Или, наконец, зверя с признаками аномального поведения?
Ведь господство машин — не просто социально-экономическая ошибка. Возможно, это еще и человеческий порок, сопоставимый с наркоманией, с зависимостью от героина или морфина, как если бы оба или все трое выказывали одно и то же отклонение в развитии нервной системы; двойной порок — воображения и воли. Отклонение от нормы у наркомана — это не сам факт его зависимости от яда, но постоянно испытываемая им потребность прибегать к этому яду; прибегать к извращенной форме бегства от действительности и от самого себя — подобно тому, как вор бежит из только что ограбленной им квартиры. Никакое лечение от наркозависимости не способно излечить несчастного от его лжи и примирить его с самим собой. Да, я отдаю себе отчет в том, что подобная аналогия многим может показаться на первый взгляд комичной. Но я вовсе не намереваюсь осуждать машины как таковые. Миру действительно грозит опасность погибнуть от машин, как наркоману — от столь любимого им яда; это означает, что современный человек ожидает от машин — не осмеливаясь сказать об этом вслух, а может, и признаться в этом себе самому — не помощи в преодолении жизненных трудностей, а обходных маневров по отношению к жизни, как обходят какое-нибудь непреодолимое препятствие. Двадцать лет тому назад янки хотели заставить нас поверить в то, что засилье машин — симптом исключительно высокого натиска витальной энергии! Если бы дело обстояло именно таким образом, мировой кризис уже завершился бы, а на самом деле он все ширится и принимает все более аномальный вид. Человек эпохи машин, отнюдь не олицетворяя собой исключительную витальную энергию, несмотря на весь грандиозный прогресс, осуществленный профилактической и традиционной медициной, скорее напоминает невропата, у которого состояние возбуждения регулярно сменяется депрессией; невропата, который подвергается двойной угрозе — впасть в безумие и лишиться способности действовать. Может случиться так, что в будущем техника станет иметь дело с индивидом, напрочь лишенным способности к самозащите, — вот что я имел в виду.
Так называемая цивилизация, продолжающая именоваться этим словом — и это притом, что по части разрушения она переплюнула всяческое варварство, — угрожает не только творениям рук человеческих; она угрожает и самому человеку; она способна глубоко изменить природу человека, притом ничего к ней не добавляя, но кое-что из нее изымая. Сделавшись (благодаря работе колоссальной пропагандистской машины) в той или иной степени хозяйкой нашего интеллекта, она (быть может, совсем скоро) окажется в состоянии употребить человеческий материал в своих собственных целях. Если вы настолько наивны, что верите, будто чудовищные эксперименты немецких ученых в один прекрасный день не будут продолжены там или сям, что они не соответствуют духу этой технической цивилизации, — мне остается только собрать свои листочки и попросить у вас разрешения покинуть трибуну. В этом случае я предоставляю вам возможность самим зайти в лабораторию и отдать себя в руки ее лаборантов!
