Парень, сжегший мои фотокарточки, был Васька Кот, атаман. В каждом корпусе был свой атаман. Кто это такой, для меня долго оставалось неясным, но я знала, что это почему-то самый главный человек. Ему все должны подносить все, что он хочет, кланяться ему, уступать лучшую постель. Он же, вместе с другими старшими ребятами, издевался над маленькими и слабыми. В нашем корпусе жили брат и сестра — Володя и Шура. Они были из Баку. У них были хорошие голосишки, и часто они пели вместе:
До свидания, мама, не горюй, не грусти
Пожелай нам доброго пути.
Шура хромала, одна нога у нее была короче другой. Из-за этого Васька Кот и его помощники все время били и обзывали ее. Но пробыл Васька Кот атаманом недолго — месяца три. Чем-то он не угодил еще более крупным атаманами, и его свергли. Его били на моих глазах насколько человек. Это было в марте. Когда его выбросили из дома на снег, весь снег кругом был в крови. Он потерял сознание, а когда очнулся, убежал. Больше он у нас не появлялся.
5
По утрам все старшие уходили в школу, а я оставалась с малышами, будущими первоклашками. В школу я должна была пойти на будущий год. С малышами я сошлась. Кроватей не хватало, и меня положили вместе с Шурой, сестрой Володи. Она немножко командовала мной — могла себе позволить. Она знала, что если я отвечу ей, то она быстро позовет брата, и он нахлопает меня. А у меня никого не было. Я очень завидовала им. Дружила я и с Машей Ивановой. Она была чувашка. Мать ее умерла, брат был в армии, а отец в трудармии. Поэтому она оказалась в детском доме. У нее было бельмо на глазу, и ее обижали за это. Она знала много песен и пела так красиво, что я забывали наши беды. Меня она всегда просила подпевать. Но особенно я подружилась с девочкой Дашей Богдановой, которая в первый же день сама подошла ко мне и повела по дому, показывать, что где. — «Ты не плачь», — сказала она, глядя на меня своими серыми спокойными глазами. «Мы все привыкли, и ты привыкнешь!» Она была верующая, из крестьянской семьи. Однажды зимой разразилась гроза. Над деревней гремело. И Даша в ночной рубашке бегала и крестила углы, окна и двери, чтобы Сатана не вошел в дом. Все малыши притихли. Даша говорила какие-то слова, что-то бормотала. Мы спрашивали ее: «Никто не придет теперь?» — «Никто не придет! Дверь перекрестила!» И мы верили ей. От нее я впервые услышала о Боге.
В один из первых моих дней в детдоме Даша повела меня показывать церковь. Церковь в деревне была красивейшая, белая, с тремя изящными маленькими куполами. Когда-то ее на свои деньги построили золотоискатели. В ней оставались иконы. Двери ее были закрыты большим проржавевшим брусом. Когда мы с девочками проходили мимо, то всегда радовались: так красиво был разрисован вход со стороны двора. Даша говорила, что там святые угодники, и Мария, и Христос. Она научила меня, что когда проходишь мимо, надо перекреститься, но так, чтобы никто не видел. И еще три раза плюнуть туда-сюда, чтобы Сатана не привязался. Сатана — это были все воспитатели. Но особенно — воспитатель нашей группы, Александра Ивановна Федорахина.
Я не знала, как буду жить в детском доме, среди чужих людей. По ночам я опять плакала по маме, но так, чтобы никто не слышал: услышит Васька Кот или кто-нибудь из больших ребят — прибьют. Мне было жалко сожженных фотокарточек, и вспоминалась кукла, которую мне не дали с собой, и было так одиноко, так тоскливо! Многие ребята вокруг меня открыто говорили, что убегут из детдома. Убежать было просто. Утром привозили хлеб на целый день. Его складывали в шкафчик, под замок. Мальчишки отвертывали замок, забирали хлеб — и бежали. Бежали все, кто мог, большие и маленькие, не только мальчики, но и девочки. Была девочка по прозвищу Наташка-бой, она убегала пять раз. Все ребята были стреляные, они знали, куда бежать, как бежать и зачем бежать. А я понятия не имела — куда? У меня не было, куда бежать. Я должна была оставаться в Новошайтанке, в детском доме, вырасти и найти маму. «Помни, мы должны найти друг друга!»
Мне нужно было выжить. Это велела мне мама. Выжить и найти ее. Сделать все, чтобы не пропасть в этом мире. А как? Во мне не было ни особенной силы, ни особенной хитрости — качеств, которые позволяли ребятам завоевывать место под солнцем. Я, чтобы выжить, должна была уметь всем понравиться. Я должна была хорошо учиться, хорошо работать, быть вежливой и веселой — чтобы развлекать. Быть веселой я умела. Я могла петь и плясать, разыгрывать сценки, могла вечерами рассказывать сказки и пересказывать книги. Все очень скоро уже знали это. «Спросите Настю… Она в любую группу пойдет и что хочешь расскажет!»
6
Нашей воспитательницей была Александра Ивановна Федорахина. Она же преподавала в школе русский язык. Это была высокая худая женщина с грубым желтоватым лицом и черными волосами, падавшими на плечи. Первое, чем она гордилась в жизни — это то, что она коммунистка. Она часто говорила нам: «У нас, коммунистов…», «Мы, коммунисты…», а если кто-то грубо или глупо отвечал ей, она возмущалась: «Как ты смеешь мне, коммунисту, такое говорить?» Меня она не любила. Я всегда говорила ей неприятные вещи. А началась наша долголетняя война с такой истории.
У Александры Ивановны была дочка трех лет, Галя. На праздник Октябрьской революции нам всегда давали кулечек в подарок, там лежал сладкий сухарик, шоколадочка и булка. Шоколадочка была — кусок, отломленный от плитки. В нашей группе было тридцать три девочки, и все мы должны были преподнести Гале сладости. Мне девочки сказали, что я тоже должна дать. Но я увидела, что ручки у Гали уже полные, и сказала: «Я тоже хочу! Я есть хочу!» Меня в первое время все время мучил голод. Я решила: дочке Александры Ивановны я сладостей не дам, я их съем сама! Я доедала булку, когда ко мне подбежали девочки и спросили: «А Гале?» — «У нее полно. Зачем ей еще давать?», — ответила я и положила последний кусок в рот. Девочки побежали жаловаться Александре Ивановне: «А вот все дали Гале, а Настя не дала!» — «Ну-ка иди сюда!» Я подошла. — «Ты почему не дала?» — «У нее в руках не умещается, у нее полный подол! А у меня немножко!» — «Все же дали! Ты должна была тоже дать!» — «Почему я должна с ней делиться? Пусть она тогда тоже со мной поделится! У нее же вон сколько много!» — «Но это же потому, что девочки дали!» — «Ну вот у нее много, а у меня немного. И я не дала». Она это запомнила. Я — тоже.
Второе наше столкновение случилось чуть позже. По утрам нам было положено четыре кусочка сахара к чаю. Но дежурные должны были два кусочка отложить и два выдать. Почему? Потому что два других шли Александре Ивановне. Она не стеснялась. В день, когда я дежурила, я выдала всем по четыре куска. Потом подумала, вытащила из шкафа еще и раздала девочкам по добавочному куску — там, в шкафу, так много сахару было! Девочки обрадовались: «У, как сегодня много дают!» — и схрумкали сахар. Скоро пришла Александра Ивановна, заглянула в шкаф и спросила: «Где же сахар?» — «Как где? Я дежурная, я всем по норме дала!» — «Ты что, не знаешь, что нужно было делать?» — «Нет, не знаю!» — «Ну, чтоб ты знала — не будешь есть, пока не извинишься!» — «Ну и пожалуйста! А я и не хочу есть!» Я просидела день без обеда и без ужина. Девочки говорили: «Извинись! Пойди, обними ее!» — «Нет, извиняться не буду! Не хочу!» Днем Александра Ивановна поставила меня в угол, а вечером, не накормив, уложила спать. На следующее утро она передала мне через девочек: «Пока не извинишься, кушать не будешь!» Я в столовую не пошла. В школе нас не кормили. Я отсидела уроки, пришла домой — обедать не дают. Даша Богданова спрятала кусочек хлеба, пришла и сунула мне его под подушку: «Ты еще воды попей». Я проглотила кусок хлеба, попила воды, легла на кровать. На третьи сутки решила: все, не встану. Незачем.
