Мы работали шесть дней в неделю. Когда не было полевых работ, шли собирать грибы, ягоды. Все, что созревало в лесу, мы собирали и сдавали в детский дом. Другие дети когда-то собирали с родителями грибы и ягоды и знали, как это делается, а я не собирала никогда. Девочки с Украины — Клава Кучияш и Надя Кушнир и ее сестры Аня и Женя собирали каждая по тридцать килограммов ягод в день! А я — едва-едва три килограмма наберу. Мне было очень трудно.
Мы писали солдатам письма на фронт, шили для них кисеты из простыней и вышивали их крестиком. Еще мы посылали им наши тетради, а сами на занятиях писали на газетах, между строк. Это был наш подарок фронту — тетрадочки. Еще мы помогали женщинам, у которых мужья были на войне. Однажды для одной из них мы привезли из лесу на санках дрова. Санки мы тащили по снежной целине, утопая по пояс в снегу. Она написала об этом мужу, и скоро о нас объявили по радио. Некоторое время мы ходили героями — вся страна услышала о нас! Летом мы собирали лекарственные травы, прежде всего крапиву. Ей мы и питались. Мы съели всю крапиву в окрестностях Новошайтанки — она шла у нас на закуску, вместо огурцов. Ее надо потереть, и она выпускает сок. Вкусно!
Однажды с Машей Ивановой мы шли по деревне и увидели, что один двор весь зарос крапивой. Она была выше наших макушек. Только тропочка вела от ворот к крыльцу. Мы обрадовались: «Столько крапивы! Прямо ешь до отвала!» — и постучали в дом. Вышла женщина в телогрейке и сером платке. — «Можно вашу крапиву рвать?» — «Бога ради! Рвите! Я не могу ее уничтожить!» И добавила: «Крапива, как вошь, в беду распостраняется» У нас с собой было ведро, женщина дала нам еще и корзину, и мы целый день таскали крапиву в детский дом. Руки у нас уже были такие обожженные, что мы ничего не чувствовали. Мы кончили и зашли с Машей в дом, поблагодарить женщину. — «Подождите-ка!» Она ушла и скоро вынесла нам по яйцу. Я не помнила, когда я в последний раз ела яйцо. Это было счастье — идти деревней домой и перекидывать из ладони в ладони горячее вареное яйцо.
8
После Васьки-Кота атаманом у нас был Володя-москвич, симпатичный круглолицый парень с длинными руками. К маленьким он относился хорошо, и вообще все дела его были не в нашей группе, а вне ее: он все время куда-то уходил, о чем-то сговаривался на крыльце с другими большими парнями. И он учил меня играть на шахматах. В шахматы с ним я играла очень много — игра отвлекала меня от моих невеселых мыслей. Я так увлекалась! И победить мне нужно было обязательно! Володя никого не бил, ничего ни у кого не отнимал и даже не ругался матом. Однажды только, когда он был голодный и я не дала ему хлеба, он стукнул меня по спине своей длинной рукой. Я так плакала. Он говорит: «Ну ладно, Настя, давай, не плачь». Я часто рассказывала ему о маме. Он говорил мне, что у него мама тоже есть. «Зачем же ты здесь?» Он не отвечал, спрашивал в ответ, где моя мама. «Забрали ее». Я рассказывала ему все события той ночи: стук в дверь, обыск, как рассыпалась по полу картошка, как мама попросилась выйти, а они не разрешили ей, и как она шла по коридору и кричала: «Женщины, у меня там дочь осталась…» Он переживал вместе со мной. — «Но все-таки, Володя, почему ты не с мамой?» — «Я убегал от нее». Почему, зачем — он не объяснял. «Я и отсюда убегу». Он побывал уже во многих детских домах, объездил всю Сибирь. И действительно, однажды, когда я уже училась в седьмом классе, он исчез. Но прежде случилась одна история, которая заставила меня по-другому посмотреть на него.
Декабрьским днем я возвращалась из школы домой и вижу: на мосту стоит кучка парней, и среди них Володя. Не успела я дойти до них, как они схватили самого маленького (один из них все время держал его за шиворот, чтобы не убежал) и стали раскачивать его за руки-за ноги. Я побежала: «Что вы делаете?» — «Иди отсюда, Настя, иди!», — Володя обернулся ко мне, и лицо его было такое чужое и такое жестокое, что я испугалась. «В карты его проиграли». И другой кто-то обматерил меня. Я побежала со всех ног прочь — так испугалась. Проигранного в карты паренька они, раскачав, сбросили с моста на лед.
Вечером я спросила Володю: «Володя, зачем ты с ними был?» — «Мне иначе нельзя, Настя. Я атаман». — «Но тот-то, которого вы… он-то чем виноват?» — «Он не виноват. Но его проиграли. Так, значит, надо». — «Ничего не надо! Он один, маленький, а вас вон сколько лбов на него!» — «Ты держись от этого подальше, Настя. Обходи стороной. Поняла? Ты хорошая девочка, а в это ты не вмешивайся, это…» На лице его появилась гримаса отвращения и тоски. Он отвернулся от меня.
Драки в детском доме бывали страшные. Дрались в основном наши и деревенские, которых почему-то звали «касьяне». Может быть, от того, что они — крестьяне. Однажды я сидела дома и читала — вдруг бегут девчонки и кричат: «Скорей, скорей! Бежим, бежим!» — «Куда? Что такое?» Мы все выскочили на крыльцо — на улице шла большая драка. «Касьяне» приехали на лошадях. Детдомовцы с цепями, на концах которых шишки — их делали тайно от учителей, в мастерских. Они бьют цепями по лошадям, по всадникам, а те сверху — дубинками, железными прутьями. Кровь течет. Кого-то свалили, топчут. Я закричала и убежала. Потом, как вспомню эту драку — меня начинала бить дрожь, и я видела перед глазами окровавленные лица, разинутые рты и слышала как наяву страшные крики и ругань.
9
В 1942 году, на второй год моей жизни в детдоме, к нам в Новошайтанку приехал новый директор, о котором сразу же разнесся слух, что он еврей. У него была большая семья. Мы побежали смотреть, прилипли к окнам его дома. Тогда он занавесил окна газетами и кальсонами. Но мы все равно подсмотрели в щелочки, как он, его жена, мать, сестра и двое детей сидят за круглым столом и пьют чай из большого медного чайника. Это нас поразило: «Бедный! Совсем ничего у него нет! Даже занавесок!»
После этого мы забыли о нем — директор детдома был очень далек от нашей ежедневной жизни. Он приезжал к нам только по праздникам, произносил в клубе речи. Когда война кончилась, пронесся слух, что он уезжает к себе на родину, в Одессу. И ребятам в мастерских дали задание: делать чемоданы. В эти деревянные чемоданы вбивали железные гвозди с заклепки и обтягивали их кожей. Чемоданов было сделано штук тридцать. Сначала никто не знал, зачем их делают — ребята думали: «просто учимся». Но однажды по узкоколейке, подходившей к Новошайтанке, подогнали вагончик, и в него наши же ребята стали грузить эти чемоданы. Все были с адресами, все шли в Одессу. Ух, как мы возмутились! Приехал бедным, окно загораживал кальсонами — а уезжал богатым человеком! И шелестело по всему детдому: «Еврей… еврей!» Так я впервые столкнулась с этим явлением — с евреями.
Особенно разорялась о евреях нянька, жившая в доме нового директора. Эта нянька, не старая еще женщина с толстым, усыпанным оспинами, добродушным лицом, любила приглашать нас, девочек, к себе на чай. Она знала, что мы живем впроголодь, и старалась подкормить нас, угощала нас лепешками, которые сама же и пекла в печи. Мы сидели за сто-лом, вокруг самовара, она разливала чай в чашки и приговаривала: «Во! Поехал! Вагон повез!» Мы подтверждали: «Да, столько вещей!» — «Да, они все такие! Из-за них война!» — «Как?», — удивилась я. «А почему война из-за них началась?» Нянька что-то пыталась мне объяснить. Я не знала, что и думать.
