Странное это слово было на мой слух — «еврей». Однажды мы сидели на скамейке перед домом и разговаривали с девочкой Тамарой Вавиловой из Ленинграда, и я спросила ее: «Что такое „жид“»? — «Еврей». — «А само слово „жид“, что оно такое означает?» — «Это от слова „жадный“». — «Но почему „жид“? Это от слова „жидкий“ тогда!» — «Да, и от „жидкий“. Жидкие они, слабосильные. Они хитрые такие!» — «Да?», — открыла я рот. Для меня все это было открытием. Все-таки мне было уже пятнадцать лет, я прочла немало книг — но никогда не слышала ни о чем подобном. Я всякое видела — атаманство, хулиганство, жульничество, но с такой упорной неприязнью я столкнулась впервые — и впервые услышала такое от взрослого человека. Мне стало не по себе. Только что кончилась война. Учителя рассказывали нам об эсэсовцах, о лагерях смерти Освенцим и Треблинка, о том, сколько евреев погубили немцы. Во мне была ненависть и жалость. В газетах пишут: «Гитлер — палач еврейского народа!», а в Новошайтанке в то же время ругают евреев. Тут было противоречие, которого я разрешить не могла — и вопрос повис для меня в воздухе. Я спросила об этом Володю. Он равнодушно пожал плечами: «Гадов среди всех национальностей хватает!» — и я с ним про себя согласилась.
10
В седьмом классе у меня появилась первая любовь. Это был Руда Смелов — Рудольф Смелов. Его сестра Ида училась со мной в одном классе. Она была не детдомовка, а «касьянка». У меня с ней были хорошие отношения, и она часто приглашала меня к себе. Я не знала, что у нее есть старший брат. Однажды мы пришли к ней в гости, сидели за столом — и вдруг в комнату вошел светловолосый молодой человек. Он остановился и долго смотрел на меня. Это была любовь с первого взгляда. Я сделала вид, что гляжу в другую сторону. Волнение охватило меня, но я не понимала, что со мной происходит. Мы посидели и ушли, и на следующий день в школе я спросила у Иды: «Кто это был?» — «Это мой брат, Рудка. Он учится в десятом классе». — «Ты никогда про него не говорила!» — «Так что про него говорить? Его и дома-то не бывает. Он всегда с ребятами бегает где-то. Он стихи пишет. Мама их выбрасывает, а он новые пишет».
До самого Нового года он ни разу не подошел ко мне, а только смотрел молча, а перед Новым годом на школьном крыльце сунул мне в руку вдвое сложенный листок бумаги. С бьющимся сердцем я прибежала домой, развернула — это был стишок, в который было вплетено мое имя, и из начальных букв каждой строки складывалась фраза: «Я люблю тебя». Это было объяснение. Каждый день, перед сном, лежа в кровати, я думала о нем и гордилась собой: «В меня влюблен десятиклассник! У меня теперь есть свой парень!» И множество сумбурных мыслей толкалось у меня в голове.
Мы все уже мечтали о том, что будем делать, когда выйдем из детдома. Весенними вечерами мы сидели с девочками у дома и говорили о том, кто как будет жить. Шура Головкина сказала, что первое, что она сделает, выйдя из детдома — это купит пачку папирос. И будет курить. — «Что-о?», — вырвалось у меня. «Ты будешь курить?» — «Да». Она очень любит запах дыма. Ей страшно нравятся мужчины, которые пахнут папиросами. Она сказала об этом легко и просто, а для меня ее слова были потрясением. Она любит запах дыма. Как связать эти слова — «любит» и «запах дыма»? Я не понимала. Кто-то стал говорить, что будет хорошо одеваться. Все строили планы. Я подумала: «Что же я-то делать буду?» — и вмешалась в разговор: «Я ни-ког-да курить не буду! Папиросу в рот не возьму!» — «Чего ты так?» — «И еще я никогда ругаться не буду! Ни одного плохого слова не скажу!» — «Ха-ха-ха! Ну, скажи…!» — «Нет, не скажу! И еще: у меня будет шесть детей!» Я сказала именно «у меня будет», а не «я рожу» — понятия родов у меня тогда еще не было. — «Ка-а-к? Шесть детей? Зачем тебе так много? Почему?», — полетели вопросы. — «Да! И тогда никто из них никогда не останется один!» Но девочки меня все равно не поняли: «Зачем же шесть? Хватит и двух! Два тоже не один! А от кого они у тебя будут? От Рудки Смелова?» Все начали смеяться. Только Даша Богданова не смеялась, а посмотрела на меня своими серыми грустными глазами, и я поняла, что у нее тоже есть мечта, но только она никому не скажет об этом.
11
В седьмом классе я сдала все экзамены на пятерки, только по «Конституции» получила «четыре». Когда меня спросили: «Сколько партий в стране?», я ответила: «Две!» — «А вторая какая?» — «Церковь!» Преподавательница чуть не упала со стула. — «Замолчи!» Она все-таки поставила мне «четыре». Как раз в этот момент зашел ассистент. — «Можете идти!» (в седьмом классе к нам уже обращались на «Вы»). Я ушла. Потом, после экзамена, она вызвала меня в пустой класс. Ее трясло. — «Ты что? Ты меня в тюрьму посадить хочешь?» — «Я — вас в тюрьму?» — «Кто тебе сказал, что у нас две партии?» — «А народ-то верует!», — вдохновилась я. «И в Конституцию верует, и в Библию верует! И в Сталина верует, и в Христа верует! Как же неправильно?» — «Замолчи! Такого нету! Это темные люди веруют!» — «Ага, ну тогда все понятно. Раз они темные. А чего ж вы мне это не объяснили раньше?» Я видела, что в деревенских домах, куда меня приглашали в гости, висели портреты Сталина и иконы — и думала так, как думала.
Школа решила лучших учеников из детдома оставить учиться до десятого класса. Поэтому свидетельство за седьмой класс мне не выдали. После экзаменов был большой праздник, я впервые танцевала с Рудкой Смеловым, и он пригласил меня этой ночью пойти кататься на лодке. Я побоялась пойти. Зато я каталась с ним на велосипеде — это на людях, не так страшно. До утра все наши ходили по деревне с песнями. Они уходили, а я оставалась учиться дальше. И я строила планы.
Сначала я решила, что буду учителем. Мне в детском доме, уже в шестом классе, доверяли целую группу. Назначали: «Вознесенская — заместитель воспитателя». А однажды мне доверили быть воспитателем в Поповском доме, где жили мальчишки третьих классов. Это было летом. Я поднимала их утром, строем водила в столовую, строем на поле, вечерами укладывала их спать и перед сном рассказывала им о Пинкертоне. Но потом у меня появилась другая мечта: стать врачом. Тогда во всех газетах писали о борьбе Индии за независимость. Англичане отпускали ее, и она становилась республикой, и люди из разных стран мира ехали в Индию помогать. В журналах я не пропускала ни одного рассказа об индийских девушках и советских врачах, вылечивающих их от страшных болезней. Я решила: стану врачом и тоже поеду в Индию. С этой мыслью я легла спать на рассвете той ночи, когда Рудка Смелов катал меня на велосипеде и шептал мне в ухо нежные слова — а утром меня вызывает к себе Александра Ивановна Федорахина. — «Ты должна немедленно пойти в школу и потребовать у них свидетельство!» — «Почему?» — «А вот почему!» Она вынула из стола бумагу и прочла мне указ, в котором говорилось, что дети заключенных не имеют права учиться в школе после седьмого класса. Они должны идти в ремесленные училища. «Но так как ты очень хорошо закончила школу, мы тебя в ремесленное не отправим, а отправим а педучилище». — «А я бы хотела закончить десять классов и пойти на врача» — «Ну мало ли чего бы ты хотела! Ты должна благодарна быть, что мы тебя здесь держали! Иди за свидетельством!» Она написала завучу школы записку, запечатала ее в конверт и дала мне. Завуч школы распечатала конверт и стала читать. Я стояла перед ней. — «Так!», — она подняла глаза и посмотрела на меня. «Вот, значит, ты какая!» — «О чем вы? Какая?» — «И ты еще имеешь наглость спрашивать! Вот тебе твое свидетельство — и убирайся!» Она бросила мне свидетельство через стол, я подобрала его, пришла домой, села у окна и заплакала. «Что с тобой?» Но я не стала ничего объяснять, а только сказала, что в десятом классе я учиться не буду.
