— То, что вы видите перед собой, это расплавленное солнце, отныне оно будет освещать наше воображение. Оно будет нашим товарным знаком. Здесь мы родимся и здесь мы умрем. В это расплавленное солнце Храпешко, и вы тоже, внесете свои мечты с помощью своего собственного дыхания. Но это (он понизил голос, чтобы его не услышали за пределами мастерской) мы будем делать тем способом, каким восточные мудрецы, йоги, индусы, брамины, буддисты… очищают свое дыхание.
— А христиане? — спросил Храпешко.
— Что христиане?
— Ну, христианское дыхание?
— Знаешь… — сказал Отто, немного подумав, что следует сказать, — я не вижу, каким образом дыхание христиан может помочь очистить душу и тело от злых мыслей…
— Путем молитвы… — сказан Храпешко.
— Ага! Значит, тут у нас религиозный фанатик? Храпешко замолчал, потому что не слишком хорошо понимал значение слова фанатик.
— Во всяком случае, я научу вас тому, что знаю, потому что ожидаю от вас того, что я от вас ожидаю.
Так говорил им Отто.
А теперь пойдемте поужинаем с бокалом белого леманского вина.
28
— Дыхание рождает жизнь!
Это все, что смог сказать себе Храпешко на следующий день, повторяя про себя слова Отто и растирая опухшие щеки, натруженную грудь и полузакрытыми глазами глядя на раскаленную лаву, которая мало-помалу раздувалась как воздушный шар.
— Дыхание рождает жизнь! Независимо от техники обработки — отливка, цилиндр, полумесяц…
Добавил он.
— Независимо от того, какую технику ты используешь, для дыхания важнее всего, чтобы ты был чистым, пустым и без единой мысли.
Расплавленная масса все росла и росла, а воздуха в груди становилось все меньше и меньше. Масса переливалась разными цветами. И все они были в основном цветá расплавленного солнца. Был желтый, как ад, и зеленый, как рай, был серый, как лик Господа, и красный, как пламя, из которого она родилась; синий, как небо в середине лета, и алый, интенсивно алый.
Когда, у него кончился воздух в груди, когда легкие ссохлись, став маленькими, как у ребенка, а дыхание уже не исходило изо рта, Фриц и Миллефьори подбежали и огромными стальными клещами начали придавать массе форму, пока Храпешко вертел большую железную трубку.
— Браво! Браво! — кричал Отто. — Никому до сих пор не удавалось на одном дыхании сделать такое замечательное стеклянное яблоко! Никому! Браво!
В этот момент Храпешко, вне себя от чрезмерного счастья, громко высказал свой первый тезис:
— То, что человек переживает в момент, когда он дует в раскаленную стекломассу, переносится в саму материю, и в ней после получения окончательной формы всегда есть и всегда пребудет частица дыхания его создателя.
— Ты будто читаешь мои мысли, — сказал Отто. — Никогда не забывайте, что с помощью вашего дыхания вы переносите часть себя и своих мыслей в стекло.
Никогда!
— Я в этом случае представляю себе птицу, — сказал Храпешко, продолжая развивать свой тезис, — естественно, что независимо от того, какую форму примет стеклянный предмет, в конце он будет обладать свойствами птицы и, в конце концов, этот объект будет хотеть, будет стремиться и будет мечтать летать.
— Великолепно. И к тому же предельно ясно, — воскликнул Отто, помогая стеклодувам формовать стекло.
— И что еще? Скажи еще что-нибудь!
— Именно поэтому лучше всего, если тот, кто дает стеклу дыхание и жизнь, представит себе в этот момент птицу, будто он делает не аптекарский пузырек, а птицу.
— Прекрасно… продолжай!
— Нет другой истины, кроме окончательной. Если человек хочет сделать стакан, то должен представить себе стакан, или юную девушку, пьющую холодную воду из стеклянного стакана, чтобы он в конечном итоге получился именно таким, как его замыслил его создатель.
— Отлично! Продолжай.
— Если человек сумеет не думать ни о чем, пока выдувает стекло, то никакая мысль не прорвется в стекломассу, только чистая энергия, и тогда, независимо от того, каким будет стекло, оно сможет даже лечить!
— Просто невероятно! — сказал Отто, обращаясь к Храпешко. — Такого я от тебя не ожидал. Ты настоящий натурфилософ. Да здравствует Храпешко! Да здравствует его грудь! И конечно, да здравствует его учитель!
— Но… — опечалился Храпешко.
— Какое еще «но»?
— Уж не вмешиваемся ли мы в дела, являющиеся в первую очередь прерогативой нашего создателя Господа Бога?
— Так именно это и есть задача искусства!
— Ах, вот оно что…
Храпешко в очередной раз задался вопросом, откуда в нем берутся все эти слова, которые он прежде на своем родном македонском языке никогда не произносил? Во всяком случае, эта его последняя мысль о соревновании с Господом заставила его загрустить и предположить, что это дело ни к чему хорошему не приведет.
— Послушай, Храпе, или как тебя там, — сказал однажды Миллефьори, когда Отто ушел, а Фриц все время подтверждал свое согласие, кивая головой, — при всем моем уважении к тебе, хочу сообщить, что мы — я и вот этот дворянин Фриц, который и без того не желает общаться с тобой, имеем намерение избить тебя, но не до смерти, а только до нанесения легких телесных повреждений с незначительными последствиями.
Храпешко схватился за свои садовые ножницы, висевшие у него на поясе, не спрашивая о причине, моментально приготовившись обороняться. Видя это, Миллефьори заговорил опять.
— Конечно, я шучу, мы просто хотели проверить, чтобы удовлетворить мое любопытство и любопытство моего коллеги, правда ли то, что говорят о тебе на всем пространстве от Шалу до Шварцвальда.
— А что говорят?
— Что ты просто обычный разбойник!
29
Дочь мастера Отто.
Мандалина.
Она была ни толстая, ни худая, ни высокая, ни маленькая, ни широкая, ни узкая, ни молчунья, ни балаболка.
Одним словом, хороша.
Она часто вертелась во дворе у Отто, носила воду работникам, иногда работала в саду. Интересное дело, но она всегда смотрела только перед собой и никогда ни налево, ни направо. Храпешко не то чтобы на нее засматривался, но как-то все же поглядывал. Он ничему в ней не удивлялся. Он думал, что тут все женщины такие, и нечего над этим долго размышлять.
Во всяком случае, когда в минуты отдыха Храпешко и пытался оценить ее качества по шкале от одного до пяти, то таблица выглядела следующим образом:
Неразговорчивость 4
Разговорчивость 3
Рост 3
Толщина 4
Тонкость стана 4
