Вечером в саду запели цикады, княгиня засобиралась домой и уехала, увезя с собой певицу. Михаила никто не предложил подвезти, и он пошел пешком, решив, что в Бадене сядет на поезд и доедет до Оттерсвайера. Он не рассчитал, что новая и почти незнакомая дорога днем и в сумерках выглядит по-разному, и, так как было уже довольно темно, в конце концов заблудился. Где-то вдалеке лаяли собаки; Михаил пошел на звук и вскоре увидел справа от себя ограду, за которой смутно просматривался небольшой дом на пригорке. В окнах горел свет, и, приблизившись, Михаил разглядел в саду под кустами жасмина скамейку, на которой сидел человек и курил папиросу. Огонек освещал его пальцы, белоснежную манжету рубашки и часть лица, и, всмотревшись, писатель узнал Григория Осоргина. Он был не один: возле скамейки стояла женщина, которой игрок говорил равнодушные французские фразы, даже не давая себе труда повернуть голову в ее сторону.
— Совершенно не понимаю, с чего ты взяла, что мои дела идут плохо. Все как обычно: то выигрываю, то проигрываю. — Он затянулся. — В любом случае и речи быть не может о том, чтобы я брал у тебя деньги.
— Я имела в виду в долг, — сказала женщина, некрасиво шмыгнув носом. — Я вовсе не хотела тебя обидеть.
Ее произношение то и дело сбивалось на говор парижских предместий, который писатель, привыкший к более чистому и правильному французскому, понимал с трудом. Впрочем, он догадался, что возле скамейки стоит Диана, и весь обратился в слух.
— Ты меня не обидела, — холодно промолвил Осоргин. — Я не одалживаюсь у женщин, вот и все.
— Ты мне хотя бы напишешь? — умоляюще спросила Диана.
— Не могу ничего обещать.
— Даже если ты мне сейчас скажешь, что не станешь читать мои письма, я буду тебе писать, — решительно произнесла женщина.
Михаил не видел в это мгновение лица Осоргина, но готов был поклясться чем угодно, что игрок усмехнулся.
— Как тебе угодно.
— Мне ужасно стыдно из-за того, что произошло, — промолвила Диана, сделав над собой усилие. — Я просто с ума сошла от ревности. Ты хранишь ее письма, которые мне не показываешь, носишь ее портрет в медальоне… И ты меня ударил!
— Когда ты хотела залезть в медальон, — холодно напомнил игрок. — Я же предупреждал тебя, что есть вещи, к которым ты не должна даже прикасаться. Я этого не потерплю.
— Скажи, что у нее есть такого, чего нет у меня? — умоляюще спросила Диана, присаживаясь с ним рядом на край скамейки. — Что ты в ней нашел? Все дело в том, что она — дама, а ее муж — генерал?
Игрок молчал, продолжая попыхивать папиросой.
— Она же погубит тебя. Из-за нее ты уже дрался на дуэли. Я так боюсь…
Судя по тому, как шевельнулся Осоргин в сумерках, Диана попыталась дотронуться до его свободной руки, а он отстранился.
— Тебе не стоит так волноваться из-за моих дел, — уронил он.
Под кустами наступило молчание. Налетевший ветер донес до писателя, притаившегося у ограды, аромат цветов жасмина, а сверху на все происходящее равнодушно взирала большая, яркая, щекастая луна.
— А если она тебя разлюбит, что ты будешь делать? — спросила Диана.
— Как-нибудь переживу, — ответил ее собеседник. — Наверное.
— Иногда я думаю, что у тебя нет сердца, — произнесла молодая женщина с горечью.
— С анатомической точки зрения это невозможно, — ответил Осоргин и засмеялся. И Диана тоже засмеялась, услышав его смех.
— Знаешь, это ведь однажды пройдет, — неожиданно промолвила она. — Я хочу сказать, однажды ты увидишь ее и поймешь, что она больше ничего для тебя не значит.
— Да, у меня бывали такие моменты, — к удивлению Михаила, серьезно ответил игрок. — Но стоило мне увидеть ее снова и услышать ее голос, как я понимал, что не могу без нее. То, что она где-то есть… — Он оборвал фразу, возможно вспомнив, с кем говорит. Диана молчала, ожидая, когда он выговорится.
— В жизни я совершил одну ошибку, — наконец устало проговорил Осоргин, — но зато фатальную. Может быть, ты права и все как-то разрешится, а может быть, я буду жалеть до конца своих дней…
— Если ты так ее любишь, — спросила Диана, и ее голос дрогнул, — почему ты согласился на то, чтобы я была с тобой?
— Почему? Не люблю быть один. Мне скучно. Вот и все.
— Она ведь не оставит своего мужа ради тебя. Она слишком дорожит своим положением в свете. Ее муж опять увезет ее и найдет способ разлучить вас. А ведь мы с тобой могли бы быть счастливы.
Осоргин не проронил в ответ ни слова. Возможно, его просто утомил разговор, и он ждал, когда его собеседница уйдет.
— Ты разрешаешь мне вернуться, когда она уедет? — умоляюще спросила Диана.
— Может быть. Не знаю. Там будет видно.
Шелковое платье зашелестело — Диана бросилась к игроку, крепко его обняла и, очевидно, несколько раз поцеловала.
— Я буду вести себя хорошо в Страсбурге, — кокетливо пообещала она.
— Не сомневаюсь, — проворчал Осоргин, высвобождаясь из ее объятий. — Мартин! Возьми фонарь и проводи мадемуазель Диану до экипажа.
— Мое предложение остается в силе, — сказала молодая женщина на прощание. — Если тебе что-то понадобится… неважно что…
— Хорошо, я напишу или пришлю телеграмму.
— До свиданья, человек без сердца! — сказала Диана и засмеялась.
Она удалилась в сопровождении слуги, который нес фонарь. Осоргин докурил папиросу и бросил ее в песок. Ее огонек описал широкую светящуюся дугу и погас.
— Все-таки мерзавец Вильде прав, — внезапно произнес игрок по-русски. — Нет ничего скучнее влюбленной шлюхи.
Он ушел в дом, а Михаил, запомнив направление, в котором уехал экипаж Дианы, зашагал в ту сторону. В Бадене он взял извозчика, который согласился доставить его прямиком в Оттерсвайер. Хозяйка Михаила так обрадовалась его появлению, словно он уезжал на несколько дней. Он попросил разбудить себя на следующее утро в семь часов и, уже ложась в постель, вспомнил, что забыл забрать у сапожника купленные ботинки, которые подгоняли ему по ноге.
«Ничего, заберу завтра, после визита к Тургеневу…»
Когда на следующее утро Михаил в компании Тихменёва приехал на улицу Шиллера, где жил Иван Сергеевич, гостям был оказан любезный прием, но Авилов сразу же почувствовал, что хозяин недолюбливает редактора и вовсе не рад его появлению.
— Я надеюсь, мы не помешали вам, Иван Сергеевич? — спросил Тихменёв.
— Ну что вы, Платон Афанасьевич! Нет, конечно, хоть я и завтракал…
«В двенадцатом часу?» — подумал про себя Михаил.
Тургенев был уже совершенно сед; безупречно одетый, благоухающий леграновской фиалкой
[53], он казался воплощением удачливого писателя, мэтра, на которого равняются другие, и единственным, что не соответствовало его облику, оказался голос. На удивление некрасивый, тонкий и к тому же отчетливо шепелявый, он разрушал львиную долю очарования, излучаемую этой недюжинной личностью. Хозяин расспрашивал Тихменёва о планах его журнала, сказал Михаилу пару вежливых фраз, и как раз когда речь зашла о том, что сейчас пишет Иван Сергеевич, явился слуга и доложил, что хозяина хочет видеть некий господин Достоевский.
