После похорон детей у Дункан родился второй сын, которого назвали тоже Патриком, но он скончался в день родов. Причиной его гибели Дункан считала свое нервное потрясение: «Я носила его под сердцем, источавшим страдание», — писала она позже. Сынишка Толстой напомнил ей утонувшего Патрика. Ее привязанность к Есенину тоже объясняли его сходством с погибшим ребенком. После трагедии Зингер ушел от нее, но помогал материально. Покинул ее и злосчастный шофер. А Дункан посвятила себя полностью своей любимой работе с детьми и удочерила одну из своих учениц — Ирму.
Вскоре после прибытия в Германию у Дункан начались гастрольные поездки по стране в сопровождении Есенина, который лишился теперь возможности посвящать себя полностью своему творчеству. Сознание того, что не может заработать денег, чтобы не зависеть от жены, угнетало, вызывало раздражение и нервозность. В письме к журналисту Шнейдеру 21 июня 1922 года он пишет: «Берлинская атмосфера издергала меня вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность присесть, я мог бы заработать деньги. А она скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар, а я следую за нею с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии истерика».
Дункан тем временем всеми способами старалась помочь Есенину в переводе и опубликовании его стихов и в то же время старалась не отпускать его от себя, боясь, что без нее он найдет способ приобрести вино, которое вызовет болезненный приступ с нервным возбуждением и агрессией. Но были в их окружении и те, которые считали, что она не отпускала его одного на прогулку из-за ревности, боясь, что он уйдет и не вернется. Эту версию распространяли те, которые не понимали, что уходить ему было некуда, у него не было в Германии ни друзей, ни пристанища, ни денег. Постоянная внутренняя борьба между желанием творческого труда и ограниченными возможностями к этому расшатывала его нервную систему, вызывала душевное страдание. Употребление вина, хоть и не частое, углубляло его душевную нестабильность. Повышенная нервозность отражалась не только на его поведении, но и на его внешности. В Висбадене один из врачей обратил внимание на нездоровый вид Есенина: бледное лицо, одутловатость, «мешки» под глазами, кашель, хриплый голос. Он предупредил Дункан о том, что ему нужно немедленно прекратить употребление алкоголя, который даже в малых дозах действует на него пагубно, а «иначе у вас на попечении окажется маньяк».
Есенин поддерживал письменную связь со своими родными и друзьями, оставшимися в России. Он писал, что его приезд наделал много шума: «Все думали, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или агитатор. Мне все это весело и забавно. Они здесь все прогнили за пять лет эмиграции». Своему близкому другу издателю Саше Сахарову он писал 1 июля 1922 года о своих впечатлениях от заграничной жизни: «Здесь все выглажено, вылизано и причесано, как голова Мариенгофа».
В Германии чету нередко сопровождал поэт Кусиков Александр Борисович. Однажды он увел Есенина из гостиницы и угостил вином. Зная слабость натуры Есенина, Айседора ограждала его от общения с приятелями. Она объехала все отели и рестораны. Нашла их сидевшими за игрой в шахматы и увезла в гостиницу, но при этом, если верить журналистам, она устроила там погром: разбила посуду и люстру, заплатив огромный штраф.
Несмотря на хлопоты Айседоры, Есенин пока мало продвинулся в популяризации своего творчества, но надеялся, что впереди у него еще Франция и Америка. Он научился философски смотреть на жизнь и руководствовался изречением философа Сенеки: «Пока человек жив, он никогда не должен терять надежды». И русский поэт, заброшенный в чужой край по собственной воле, терпеливо ожидал счастливых дней.
По окончании гастролей Айседоры в Германии чета стала готовиться к поездке во Францию. Но препятствием для въезда в эту страну, где она жила последние годы, стало российское гражданство Дункан. Она обратилась за поддержкой к известной актрисе Сесиль Сорель и с ее помощью получила разрешение на въезд во Францию, куда незамедлительно отправилась супружеская пара на двух «мерседесах». После нескольких дней пребывания в Париже они отправилась в Италию. Там так же, как и в Германии, начались поездки по стране. Они посетили Рим, Венецию, Флоренцию и другие города, все это в быстром темпе, нигде не задерживаясь. Из Венеции Есенин написал письмо сестре Кате и, как старший брат, дал ей несколько наставлений: «Шура пусть будет дома этот год, а ты поезжай учиться, я буду высылать пайки, ибо денег послать трудно. Скоро я заливаюсь в Америку. А ты живи и гляди в оба. Если я узнаю, что ты пила табачный настой — оторву голову или отдам в прачки. Ты должна учиться. Обо мне и моей семье, обо всем, что интересует моих врагов, отмалчивайся. Помни: моя сила — это благополучие твое и Шуры. 10 августа 1922 года из Венеции».
В письме к Шнейдеру Есенин просит взять в «Лавке писателей» деньги, вырученные от продажи его стихов, и передать сестре Кате. По возвращении из Италии в Париж Айседора продолжает хлопоты по изданию стихов Есенина. Нашла двух переводчиков — Франца Элленса и Марину Милославскую. Вскоре стихи появились в печати. Французская публика осталась равнодушной к ним, но не потому, что у нее были другие чувства и другие понятия о поэзии, а потому, что в переводе стихи потеряли свою самобытность, благозвучие рифм. Это постаралась объяснить пораженному Есенину Лола Кинел — 23-летняя переводчица и секретарь Айседоры Дункан: «Перевод никогда не будет соответствовать Вашим стихам. Не будет так красив и звучен. Это будет новое произведение, частично переводчика, а частично Ваше». Далее Кинел в своих мемуарах пишет: «Лицо его померкло, и я почувствовала себя убийцей».
Кинел не совсем была права. Если переводчик не только в совершенстве владеет иностранным языком, но к тому же обладает поэтическим даром, то стихи могут не только соответствовать уровню автора, но даже превосходить его. Известно, что перевод Лермонтовым с немецкого языка стихотворения Гейне «Сосна» («На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна») оказался выше по художественному уровню авторских строк.
Как ни старалась Дункан внушить читающей публике, что Есенин — гениальный поэт, его воспринимали только как спутника знаменитой танцовщицы. Есенин все время оставался в тени ее славы. Сознание этого углубило его душевный разлад и способствовало учащению болезненных приступов. Айседоре приходилось объяснять журналистам, падким на сенсацию, что его болезнь — это последствия контузии, полученной на фронте. В письме к Мариенгофу от 12 ноября 1922 года Есенин пишет: «Молю Бога не умереть душой и не потерять любовь к моему искусству Оно здесь никому не нужно».
Серей Есенин и Айседора Дункан
В Париже было несколько встреч с представителями искусства, с журналистами, при этом Айседора представляла Есенина как знаменитого поэта, гения. Не получив признания во Франции, разочарованный Есенин отправился с Дункан в Америку. Разрешение на въезд удалось получить после длительных хлопот. Только 4 февраля 1923 года Айседора с Есениным сели на океанский пароход «Джордж Вашингтон». В Америке тоже встретилось неожиданное препятствие: в Нью-Йорк их не допустили, задержали на пароходе с целью «проверки на лояльность». Дотошные журналисты нашли их и здесь. Великолепная Айседора с видом спокойной уверенности встретила их на палубе, стоя под руку с молодым супругом. Американский антрепренер и импресарио Соломон Израилевич Юрок предупредил Айседору, чтобы не произносила речей о Советской России и не пела «Интернационал», так как в Америке это сочтут за «красную пропаганду» и лишат ее возможности выступать. Айседора была возмущена и окружившим ее корреспондентам заявила: «Если бы я приехала как крупный финансист, мне был бы оказан великолепный прием, а меня приняли как опасного революционера. Я не анархист, но каждый художник должен быть революционером, чтобы оставить след в мире».
