Мы со своими материалами тоже оказались на обочине. Литературу Иващенко и Гиневский в номер не ставили, обходились анонсами литературных передач.
Миша Рощин махнул на всё рукой, написал заявление на отпуск, купил путёвку и отправился в любимый свой писательский Дом творчества в Ялте. Я остался в отделе один.
И вот состоялось партийное собрание редакции, о котором я говорил. Оно, как мне передали, подтвердило правильность позиции руководства Радиокомитета в отношении бывшего главного редактора Бориса Ильича Войтехова.
На следующий день в редакцию приехал Борис Михайлович Хессин, член коллегии Радиокомитета и глава его литературно-драматического вещания. Ему поручили одновременно исполнять пока обязанности главного редактора. Ничего не могу сказать об этом человеке. Он был корректен, попросил всех оставаться на своих местах, чтобы он мог с каждым познакомиться поближе.
Но этого ему сделать не дали, потому что дня через два всю редакцию внезапно вызвали на заседание коллегии Радиокомитета.
Её вёл Николай Николаевич Месяцев, человек с обезьяньи оттопыренными ушами, с косой чёлкой и тяжёлым угрюмым взглядом. Говорил он отрывисто, смертельно напугал старого Гиневского, который полусполз со стула и долго пытался усесться нормально, цыкнул на Иващенко, пытавшегося объяснить председателю, что. в последнее время положение в журнале нормализовалось, и стал вызывать на трибуну войтеховских соратников.
Здесь я вспомнил расправу Пугачёва над офицерами в Белогорской крепости («Капитанская дочка»).
– Признаёте, – лаял Месяцев, – виновным себя в полном идеологическом развале журнала?
Признавшим себя виновным он говорил: «Ладно, идите на место, разберёмся!», не признавшим: «Комитет не нуждается больше в ваших услугах!» Я твёрдо решил: дойдёт до меня, скажу: «Не только не признаю, но считаю, что журнал печатал первоклассную литературу».
Но до меня не дошло.
– Рощин! – вызвал Месяцев. И, услышав от Иващенко, что Миша в отпуске, сказал. – Нашёл, когда уходить в отпуск! Ну, ничего! Вернётся – поговорим.
А на предложение поговорить с замещающим Рощина Красухиным ответил: «Кто это такой? Обозреватель? Почему я должен разговаривать с обозревателем. Его и без всяких разговоров надо гнать! Литература в журнале была страшная! Один Аверченко чего стоит!»
Я встал и вышел из зала.
Резко, властно, хамски вёл себя с людьми Месяцев. Так позволяют вести себя убеждённые в собственной безнаказанности, чувствующие прочную опору за своей спиной. А ведь, как ни странно, опирался Месяцев, как и Войтехов, на того же Шелепина. Впрочем, что же тут странного? В отличие от Войтехова Месяцев был в стае, в стаде и выработал в себе ощущение стадности: интриговал против других, грызся с другими, пресмыкался перед сильными. Связанный с Шелепиным, Месяцев, когда его патрона выгнали из политбюро, слетел со своего поста и был сослан послом в Австралию. Он, скорее всего, благополучно бы доработал до персональной пенсии, а потом писал, как Семичастный, его старший по чину товарищ, воспоминания или за него бы их писали, не окажись в Австралии в один несчастливый для Месяцева день русский ансамбль песни и пляски. Нет, сам-то ансамбль имел успех у островитян, но из него вдруг исчезла прима. Она не вернулась в гостиницу, и прождавший её полночи испуганный руководитель позвонил в полицию, которая немедленно приступила к поискам.
Поиски увенчались полным успехом. Все утренние австралийские газеты вышли под огромными шапками: «Таинственное исчезновение русской балерины». Под шапкой несколько фотографий. Вот прима сидит с мужчиной в окраинном ресторанчике. Вот они поднимаются по гостиничной лестнице. Вот наутро сдают ключ портье. Вот она выходит из гостиницы об руку с тем же партнёром. Кто же он, этот счастливчик?
– Убрать! – сказал Брежнев, узнав об этой истории. И Месяцева выгнали не только из послов, но из партии, лишили всех привилегий и оставили доживать на обычную пенсию в 120 рублей.
Не повезло!
* * *
Вот и не верь после этого в судьбу! Я уже говорил о её превратностях. Не всегда же тебе определено быть в тени лучей, отбрасываемых колесом, которое вращает беспристрастная Фортуна. Глядишь – и тебя они осветили ярким, солнечным светом!
Прихожу домой, не успеваю ещё толком пересказать жене заседание коллегии – звонок.
– С вами говорит Владимир Карпович Железников, – слышу я. – Обратиться к вам мне порекомендовал Бенедикт Михайлович Сарнов. Вы где сейчас работаете?
– С сегодняшнего дня, – усмехаюсь, – нигде.
– Вот и прекрасно! – обрадовался Железников. – А я уже неделю работаю в «Литературной газете». Член редколлегии по литературе. И мне нужны сотрудники. Вы Юру Буртина знаете?
– Лично нет, – отвечаю, – но читал его в «Новом мире». Очень толковый критик.
– Будете работать с ним, – говорит Железников. – Он мой заместитель по современной литературе.
Договорились встретиться завтра.
– А вы это Сырокомскому не говорите, – сказал Железников, выслушав о моих злоключениях. – Пусть он даст вам письмо в журнал с просьбой о переводе к нам.
Отправились к Сырокомскому.
– О, какой молодой! – сказал он мне. – По вашим статьям я представлял вас старше. Ну что, вы всё обговорили с Владимиром Карповичем? Чем он у нас будет заниматься? – спросил он Железникова.
– Всей поэзией, – ответил тот. – Публикациями, статьями, рецензиями.
– Что ж, дело ответственное, – одобрил Сырокомский. – На чьё имя писать письмо? – спросил он меня. – Войтехову?
– Войтехова сейчас нет, – я не стал уточнять, где именно нет Войтехова: может, его нет в Москве, может, он в командировке. – Надо написать на имя его заместителя Иващенко.
– Это тот, что работал у Аджубея? – сориентировался Сырокомский. – Зайдите, – сказал он в приёмничек, предварительно нажав в нём кнопку. Вошла пожилая миловидная женщина. – Вот, оформите письмо заместителю главного редактора журнала «РТ-программы» Юрию Даниловичу Иващенко, – сказал ей Сырокомский, – об освобождении его сотрудника Геннадия Григорьевича Красухина… Вы кем там работали? – спросил он меня и, услышав ответ, продолжил, – от обязанностей обозревателя отдела литературы в связи с переходом на работу в «Литературную газету».
Получив на руки это письмо, я помчался с ним к Иващенко.
– Уходишь? – сказал он мне. И вдруг остановил занесённую над письмом ручку. – Но подожди, по тебе же вроде было решение Комитета.
– А ты подпиши, – сказал я ему. – А я поеду в Комитет и всё узнаю. Если было решение, то они меня переводом не отпустят.
Я рассчитывал на обычную нашу бюрократическую волокиту. Несмотря на то, что вчера на коллегии я видел Кириллина – начальника управления кадров Радиокомитета, который записывал все распоряжения Месяцева, я был почти уверен, что пройдёт не один день, пока они доберутся до рядовых работников управления. И не ошибся.
