С подачи КГБ появится ещё и откровенно профашистский кружок Скурлатова, идеалом для которого станет гитлеровский режим с его окончательным решением еврейского вопроса.
Позже Тяжельников оставит пост первого секретаря ЦК комсомола и будет назначен заведующим отделом пропаганды ЦК партии, где начнёт работу по сближению обоих кружков. Тем более, что принципиальных разногласий между скурлатовцами и такими, скажем людьми, как заведующий редакцией «Жизни замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» Сергей Семанов, не было.
Но тут случится осечка. То ли в верхах не договорятся между собой, то ли там почувствуют для себя какую-то нешуточную опасность, но Тяжельникова выкинут из ЦК послом в Румынию, Ганичева из «Комсомолки» в не слишком престижное издание – «Роман-газету», а Мелентьева спустя некоторое время отправят на пенсию.
Я увижу его незадолго до его смерти – несколько лет назад в доме книги на Новом Арбате. «И сколько рублей всё это потянет?» – деловито спросит он у кассира, посматривая на него поверх золотой оправы очков. А я еще раз вздохну о том, какие всё-таки неграмотные ничтожества руководили идеологией при коммунистах!
Закрытое решение ЦК по стихотворению Чухонцева о Курбском стоило места заместителя главного редактора «Юности» Владимиру Воронову, который только что пришёл в журнал по распределению из Академии общественных наук. Кажется, это был первый номер, где он выступил как ведущий редактор и никакой крамолы не почуял. Не удивительно. Он был вполне нормальным человеком и, значит, не умел вынюхивать в тексте то, что цензура назвала «неуправляемыми аллюзиями».
А секретариат Союза писателей, откликаясь на закрытое решение ЦК, поручил поговорить с Чухонцевым не самому свирепому из своих секретарей – Виталию Михайловичу Озерову, который по совместительству редактировал ещё и вполне приличный журнал «Вопросы литературы». Об их разговоре мне рассказывал сам Чухонцев. Озеров разговором удовлетворился, но Олег на несколько лет прочно был отброшен в непечатаемые поэты и материально существовал только на переводы, которые, кстати, были не менее прекрасны, чем его стихи: Олег не умел халтурить.
Видимо, разговор с Сырокомским подействовал на Синельникова. Наверняка он сделал вывод, что есть у меня в газете мощный покровитель. Но работать мне с ним было всё равно тяжело.
Эта тяжесть усугублялась ещё и быстрым привыканием к людям нашего куратора Евгения Алексеевича Кривицкого, который спустя недолгое время после назначения Синельникова редактором отдела уже, казалось, жить без него не мог. Вызывал по многу раз в день, советовался по каждому пустяку, прислушивался к его советам. Понятно, что ничего хорошего о тех материалах, которые я хотел протолкнуть через начальство, Синельников Кривицкому не говорил.
Выручила жена Синельникова, очень красивая и странная женщина с безразличным взглядом, смотрящим не на тебя, а сквозь тебя.
У Синельникова было два любимых существа: жена и кошка. Кошку, гладкую, серебристую с большим пушистым хвостом он нередко приносил с собой в корзине. Она носилась по кабинету, забиралась на диван, на стол, прыгала к нему на колени, тёрлась об него и быстро-быстро розовым язычком лакала молоко из мисочки, которую ставила перед ней Лидия Георгиевна Катунина.
С женой Синельников мурлыкал, как кошечка с ним: «Ну как, Леночка? Что ты сейчас делала? Спала? Сладко?
Может, выпьешь крепкого чайку для бодрости? Конечно, родная! Поступай, как тебе хочется!»
Изредка жена Синельникова появлялась в газете. Она почти ни с кем не разговаривала. Она обводила всех глазами, в которых не зажигалось никакого интереса к кому-либо.
Потом, когда несколько лет спустя она покончила с собой, открылось, что она была не совсем психически здоровым человеком.
Ей мы и обязаны тем, что Синельникова перестала удовлетворять приставка «и. о.».
Дело в том, что Ахияр Хасанович Хакимов, возглавлявший отдел литературы народов СССР, тоже был исполняющим обязанности редактора. И вот его назначили полноправным редактором, ввели в редколлегию. Жена заставила Синельникова идти выяснять отношения с Чаковским.
Не думаю, чтобы Синельников на самом деле не понимал, что происходит. Еврей-главный редактор вряд ли согласился бы ввести в редколлегию еврея-редактора всей русской литературы. Не такое тогда было время! «Он должен был войти в положение Александра Борисовича!» – сокрушался Кривицкий на следующий день после ухода Синельникова из редакции. Но Синельников не стал входить ни в чьё положение. Он предъявил Чаковскому ультиматум: или меня вводят в редколлегию, или я ухожу? И Чаковский подписал его заявление об уходе.
На Кривицкого было больно смотреть. Он собрал нас, объявил, что отдел снова распадается на два и что он хотел бы, чтобы оба отдела – Смоляницкого и Чапчахова работали так, как если бы Михаил Ханаанович был с нами.
Не знаю, что произошло в доме Синельникова, но через полгода он пришёл к Чаковскому проситься обратно. Он обещал не ставить больше вопроса о членстве в редколлегии. «Я ведь не занимаюсь кадровыми вопросами, – ответил Чаковский. – Идите к Виталию Александровичу». А Сырокомский переправил Синельникова к Кривицкому: «Вам работать с ним, а не со мной». Окрылённый Синельников появился у Кривицкого, чтобы услышать:
– Да, Михаил Ханаанович, вы должны были бы работать со мной. Но я опросил отделы. Никто с вами работать не хочет. И я не хочу.
Отвыкал от людей Евгений Алексеевич так же быстро, как и привыкал к ним.
А Синельников напомнил о себе ещё через несколько лет. Он работал тогда у Леонарда Лавлинского в журнале «Литературное обозрение» и ввязался в свару, которую сам и затеял. Его однофамилец и тёзка, поэт Михаил Синельников, был намного младше критика. И Михаил Синельников-старший требовал, чтобы Михаил Синельников-младший взял себе псевдоним. «Я уже вошёл в литературу, – надменно говорил он поэту. – Я известный литератор, а вам только предстоит им стать». Но поэт не соглашался. Больше того, имел, по мнению критика, наглость огрызаться, заявляя, что, если ему, поэту, и предстоит ещё завоевать себе литературное имя, то критик напрасно тешит себя надеждой: такого литератора нет.
Подбили Чапчахов с Кривицким Михаила Ханаановича выступить в газете с обзором книг каких-то руководящих, но уж очень плохих поэтов. После того, как обзор был напечатан, Синельников появился в редакции с перекошенным от злобы лицом.
– Нет, вы только посмотрите, что пишет этот мерзавец!
Суть письма младшего Синельникова старшему сводилась к тому, что, пока Михаил Ханаанович писал о прозе, поэт скрипел зубами, но терпел. Теперь же терпеть не станет, раз тот полез в поэзию. «Отойдите от поэзии, в которой вы ничего не смыслите! – гневался адресат критика. – Не хватайте её своими грязными руками!»
– Нет! – злобно говорил всем Синельников-старший. – Он у меня ещё попляшет!
И переправил письмо поэта в секретариат Союза писателей, требуя оградить его, известного литератора, от оскорблений и принять самые строгие меры к вступившему недавно в Союз своему однофамильцу.
