Нет, Подзорова не кривила душой: она на самом деле так думала. Хотя, отдадим должное редакции, подобных дур у нас было мало.
Поэтому когда вслед за отъездом Перельмана подал на выезд сотрудник отдела писем Боря Финиасов, все отнеслись к этому намного благодушней.
Конечно, пропаганда твердила о врагах и предателях, но Брежнев уже успел подписать какое-то соглашение, облегчающее выезд евреев, и к ним относились без прежней истерики.
Илья же Суслов, как я уже сказал, как-то незаметно выскользнул из редакции, не запятнав, так сказать, свою трудовую книжку, если, конечно, она ему была нужна.
Я говорил уже, что, оказавшись на Западе, он вместе с Перельманом написал книгу о «Литературке», назвав её, кажется, «Самая еврейская газета». В точности такого названия я не уверен, читать мне её не приходилось, но названа она была в этом роде. И не зря.
Могу представить, как обрадуются сейчас антисемиты всех мастей, если скажу: в то время большинство сотрудников (не абсолютное, конечно, но всё же) были евреями.
Что из этого следовало? По-моему, ничего особенного. Евреи «Литгазеты» не были иудаистами, большей частью они были коммунистами, и никакой особой национальной сплочённости не выказывали.
Имел ли отношение к подобной национальной кадровой политике Александр Борисович Чаковский?
Ни в коем случае! Он не вмешивался в решения Виталия Александровича Сырокомского, которому предоставил искать и находить нужных газете работников. А Виталия Александровича меньше всего интересовала национальность человека: он следил за новичком во время отведённого ему испытательного срока и безжалостно избавлялся от оказавшегося ненужным газете человека, независимо от кого, кем он при этом был: русским, евреем, армянином, татарином…
Так, к примеру, он прогнал из редакции благодушного сибарита и донжуана украинца Эрика Кияна и так же сурово обошёлся с евреем Леней Милем, который не просто любил повторять любимую свою поговорку «где бы ни работать, лишь бы не работать!», но начал внедрять эту максиму в собственную практику.
В принципе, самой еврейской газетой «Литературку» можно было назвать именно в тот период, когда работали в ней Перельман с Сусловым и только, основываясь на количественных подсчётах, потому что на самом деле ничего еврейского в газете не было – атмосфера в редакции была абсолютно интернациональная. Ксенофобские или антисемитские взгляды никем не приветствовались, да их носители о себе заявлять и не спешили. Это позже, когда разозлённые постоянными победами Израиля над своими соседями советские правители начали выбрасывать в общественную атмосферу ядовитые пары национал-патриотизма, выяснилось, что и в нашей газете есть сочувствующие журналам «Наш современник» или «Молодая гвардия» люди. Даже Евгений Алексеевич Кривицкий стал осторожно поговаривать о неком унижении страны, если в ней ответственный пост занимает человек нетитульной нации. Антисемитом Кривицкий не был и любил подчёркивать это. Но, принимая на работу нового сотрудника, стал более внимательно изучать его анкетные данные.
Впрочем, именно по Кривицкому, как по точнейшему индикатору, можно было судить о новшествах на вершинах власти!
Поэтому возвращаюсь к уходу последнего еврея Смоляницкого с руководящей должности заведующего отдела русской литературы.
С его уходом перед начальством открылась возможность объединить два отдела (Смоляницкого и Чапчахова) в один во главе с полноправным редактором – членом редколлегии. Сделаться таким редактором мог кто угодно (не из евреев, конечно), но самые большие шансы были у Чапчахова, ставшего новым «репликистом» после Синельникова. Его реплики неизменно вызывали одобрение Чаковского. Хотя писал их Чапчахов железобетонным стилем, в них даже отдалённо не посверкивало хоть что-нибудь похожее на юмор.
Особенно это обнаружилось, когда по требованию начальства Чапчахов ввязался в полемику с «Юностью». От «Юности» выступала знаменитая Галка Галкина, насмешливая, искромётная, умеющая утонченно издеваться над оппонентом, что и не удивительно: Галка Галкина была коллективным псевдонимом известнейших сатириков и юмористов. Не способный отвечать Галке в её стиле, Чапчахов, отругивался, бранился: «поганая Галка», злобно и неуклюже поучал её азам партийности литературы. И эта его злобность, эта неуклюжесть делались новой мишенью для иронических стрел веселящейся Галки Галкиной.
Вряд ли в газете были люди, не понимавшие, что дуэль эту Чапчахов безнадёжно проиграл, да и не мог не проиграть: не было у него дара «репликиста»! Между тем, Чаковский публично хвалил и эти его реплики.
Почему одобрял их Чаковский? Наверняка, потому, что хорошо чувствовал вкусы сильных мира сего и знал, что к юмору они не склонны. Зато всегда благожелательны к ругани в адрес тех, кто им не по нутру.
Правда, именно у Чапчахова был из всех претендентов самый большой недостаток – он в сорок лет с хвостиком не был членом партии.
В «Иванькиаде» Войновича я прочёл, как тот удивился, узнав, что подлец и мерзавец, председатель его жилищного кооператива, оказался беспартийным. «Чтобы такой, как он, да не присосался к правящей партии?» – воздымал руки Войнович. Я думаю, что присосался бы, если б предложили. А не предлагали по той же причине, по какой оставили беспартийными Соболева или Федина: не всё же партийным должно было демонстрировать преданность режиму, беспартийные тоже обязаны показать, что о другой жизни, чем та, которая у них есть, они и не мечтают.
Чапчахову, однако, предложили. И предложил ему вступить в партию Евгений Алексеевич Кривицкий. В редколлегии уже был когда-то беспартийный Смирнов-Черкезов, но время на дворе тогда стояло другое. Теперь оно не предполагало членов редколлегии вне членов партии. И Фёдор Аркадьевич Чапчахов охотно согласился.
* * *
И потянулся самый скучный период за всё моё пребывание в «Литгазете».
Нашим заведующим, заместителем Чапчахова назначили, разумеется, Подзорову, но, помня её удручающую некомпетентность, когда она оставалась за Смоляницкого, я категорически отказался ей подчиняться. Меня уговаривали. «Старик, – говорил мне Чапчахов, – ну, какая вам разница, ей-Богу! Ведь в любом случае вы выходите на меня». «Но для общения между нами мне не нужны посредники! – возражал я. – Тем более, которые ничего не понимают в поэзии». Фёдор Аркадьевич, который больше всего на свете боялся, что заместители его подсидят, такие вещи выслушивал очень благосклонно. «Думаете, она в прозе, что-нибудь понимает? – спрашивал он про Подзорову. – Но не я её назначил замом – Кривицкий».
Мне приходилось потом встречать в своей жизни феномен любителя литературы типа Чапчахова, не понимающего для чего собственно литература существует. Таких людей я встречал не так уж много. Но после Чапчахова никому из них уже не удивлялся.
В писательском доме на Астраханском Чапчахов жил с большой семьёй в четырёхкомнатной квартире. Её прелесть заключалась даже не в том, что огромная стена самой большой комнаты сплошь состояла из встроенных шкафов. Главное достоинство такой квартиры заключалось в квадратной двадцатиметровой комнате, которая не входила в оплату, и куда жильцы обычно проводили свет, ставили стремянки и пускали от потолка до низу по всем стенам книжные стеллажи. Было всё это и у Чапчахова. Но в отличие от других не было ни в одной из его комнат или даже в коридоре хотя бы стенки, где не висели бы плотно утрамбованные книжные полки. Фёдор Аркадьевич был не просто книгочеем, но библиоманом, собиравшим разные издания одного и того же произведения. Тем более легко ему было это делать, что членов редколлегии газеты обслуживала специальная книжная экспедиция на Беговой, предлагавшая своей клиентуре такие издания, о которых даже мы, члены Союза писателей, которым перепадало кое-что из дефицита в писательской лавке на Кузнецком, могли только мечтать.
