Банкет проходил в правительственном здании типа московского Дворца Съездов. Перед этим состоялось торжественное заседание, где всю нашу огромную писательскую делегацию посадили в президиум к секретарям ЦК и к молдавским министрам. Речь Бодюла прерывалась бурными аплодисментами и одобрительными криками. Я не сразу сообразил, что доносились они не из зала, а из многочисленных динамиков, развешанных по галёрке.
Разумеется, после банкета многие продолжили его в своих гостиничных номерах. И напились настолько крепко, что, когда меня и сидящего рядом со мной Фазиля Искандера разбудили, мы оба очень удивились пейзажу за окном автобуса: сентябрь в Молдавии был тёплым и солнечным, а здесь по окнам струились ручьи воды и кое-кто доставал из сумок тёплые свитеры. Оказалось, что сидим мы не в автобусе, а в самолёте, который только что прилетел в Москву. Как мы в него попали, не помним. Нам рассказывали, что по трапу мы поднимались сами, а вот вещи чуть не оставили на лётном поле: их внесли в самолет провожающие.
На банкеты был невероятно щедр наш Чаковский. Чтоб отпраздновать свой шестидесятилетний юбилей вместе с коллективом газеты, он снял целиком весь ресторан Центрального дома литераторов. Причём ходил по этажам «Литературки», деликатно стучал в кабинеты, чтобы самолично вручить каждому приглашение на банкет. «Жду вас», – улыбаясь, говорил он. Никто не был забыт или пропущен – от уборщиц и вахтёров до редакторов. «Так сложилось в моей жизни, – сказал на том банкете Александр Борисович, – что я не сумел обрести каких-нибудь единичных друзей. Вы все – мои друзья».
Казалось, что он верил в это и сам. Во всяком случае, после присуждения ему ленинской премии позвал всех в свой просторный кабинет, где был накрыт огромный стол. Остановил секретаря партбюро Олега Николаевича Прудкова, когда тот стал распространяться об огромных писательских заслугах Чаковского: «Олег Николаевич, не надо преувеличивать. Я не Лев Толстой и даже не Константин Симонов!» И снова предложил выпить за своих друзей – коллектив газеты, который столько лет терпит своего главного редактора, смиряется с его длительными творческими отпусками. «Но здесь мне невероятно повезло с моим первым заместителем Виталием Александровичем Сырокомским, – сказал Чаковский. – Я ему доверяю абсолютно. Да и как я мог бы ему не доверять? Ведь за ним я как за каменной стеной!»
[3]
Однако когда сняли в одночасье Сырокомского, Александр Борисович заступаться за него не стал. Может быть, понимал, что это бесполезно? Сравнивал собственные возможности с силами недругов своего бывшего первого заместителя и видел, что они могущественнее? Но многих, в том числе и меня, покоробило, что он публично не простился с Виталием Александровичем. Отрубил, как рассказывал мне позже сам Сырокомский, все связи с ним. Впрочем, то же самое сделали и все заместители главного редактора.
К этому времени Артура Сергеевича Тертеряна уже не было на свете. Года за два до смерти он ушёл с поста заместителя главного, предоставив Аркадию Удальцову курировать вторую тетрадку газеты, а сам возглавил созданный для него военно-патриотический отдел, что, по-своему, было логично: Тертерян прошёл через войну, вернулся с неё полковником и с немалым количеством наград, которые вынесли потом на переделкинское кладбище вместе с его гробом. Кресло заместителя главного редактора пустовало, и мы решили было, что возвращается старая схема: один заместитель курирует первую тетрадку, другой – вторую. Но вдруг в газете появился Поройков.
Он, как и Изюмов, одно время возглавлял журнал «Молодой коммунист» и привёл с собой бывших своих сотрудников, которые составили отдел советского образа жизни.
Несмотря на такое фальшивое название, в этом отделе работали люди порядочные, даровитые. Мне нравился заведующий отделом Юрий Заречкин. Прямой, честный, он казался воплощением человеческого благородства и – могу теперь смело утверждать, основываясь на его поведении на редколлегии в августе 1991-го, – таковым и оказался.
Поройкова многие невзлюбили. Уже после его ухода из газеты я прочитал в «Журналисте» статью Нелли Логиновой, что вечно Поройков был всем недоволен, вечно слышался в коридорах редакции его раздражённый голос.
Не знаю, почему так отнеслась к нему Нелли Логинова, но как ведущий редактор номера Поройков выказывал себя много смелее Кривицкого или Удальцова. Не говорю уже о его контрасте с Изюмовым, который вёл себя с сотрудниками как преподаватель журфака с первокурсниками: мелочно придирался к любому повторению слова, союза, предлога, не принимая во внимание никаких индивидуальных стилистических особенностей.
Единственным недостатком Поройкова, на мой и Гены Калашникова вкус, было его упорное стремление стать поэтом. Гена ведал рецензированием поэтических книжек, я редактировал статьи о поэзии, организовывал дискуссии по поэтическим проблемам. Оба мы поэзию любили и не могли без смешливого удивления читать огромные, маловразумительные поэмы Поройкова, которые появлялись в «Молодой гвардии». Маячил феномен Игоря Саркисяна: одарённый журналист и неудавшийся стихотворец. Правда, в отличие от Игоря, Юрий Дмитриевич Поройков обладал несоизмеримо большими возможностями печататься. Правда и то, что в «Литгазете» он свои стихи не публиковал.
С уходом Сырокомского заметно поблёк и Чаковский. Чувствовалось, что с Изюмовым они уж очень разные люди, хотя Изюмов с Александром Борисовичем вёл себя с неизменной почтительностью. Но Чаковский, как и Сырокомский, питал слабость к хорошо написанным материалам, а Юрия Петровича Изюмова качество предполагаемой публикации не волновало. Он отслеживал крамолу. И кадровые решения Изюмова оказывались далеко не такими убедительными, как это было при Сырокомском. Именно при Изюмове пышным цветом расцвели в редакции доносительство и подхалимство.
Мой приятель Саша Рыбаков, когда-то работавший с Изюмовым в «Молодом коммунисте», поначалу обрадовался его приходу. «Мы с ним на “ты”, – говорил он мне. – Я ему скажу: “Юра – надо!” И он всё сделает». Но бывший помощник первого секретаря горкома Гришина не желал, очевидно, возвращения к временам, когда он работал в молодёжном журнале. Изюмов тепло улыбался Саше, но не помню, чтобы хоть раз в чём-то пошёл ему навстречу.
Стала разрушаться сама демократическая атмосфера, которую мы, старые сотрудники редакции, соткали, и очень ею дорожили. «Любой разумный вариант рассматривается», – поощрял нас Сырокомский. И Чаковский подтверждал это: он любил спорить, умел спорить, умел выслушать аргументы оппонента, мог признать его правоту.
