И наша совместная работа с Золотусским на этом закончилась. Игорь с женой уехали в Финляндию, оставив нам свой тамошний телефон. «Если что – звони! – сказал мне на прощание Золотусский. – И вообще звони мне иногда».
Кривицкий встретил меня очень тепло. «Приказ о вашем назначении временно исполняющим обязанности уже подписан главным редактором. А остальное будет зависеть только от вас», – и он пытливо на меня посмотрел.
– От моей управляемости? – усмехнулся я.
– И от этого тоже, – помрачнел Кривицкий. – Вы, Геннадий, не первый год работаете на руководящем посту и знаете, как важна солидарность в руководстве. Что было при Золотусском? Типичная крыловская ситуация. Воз тянули лебедь, рак и щука!
– Но зато сколько чудесных материалов нам удалось за это время напечатать! – сказал я.
– Напечатали бы и без Золотусского, – ответил Кривицкий. – Это время помогло таким материалам появиться в печати, а не он!
– Не уверен, что вы здесь до конца правы, – сказал я ему. – От человека тоже очень много зависит. Помню, что были в нашем руководстве и те, кто не хотел подобных публикаций, несмотря на время.
– Ладно, идите, – сказал Кривицкий после того, как снова пытливо на меня посмотрел.
Эта новая должность оказалась невероятно хлопотной. Всё время ко мне шли посетители – прозаики, поэты, критики. В моём шкафу уже места не было для книг с автографами авторов. А тут ещё Бонч настоял, чтобы я не занимал большого кабинета Золотусского. «Нам некуда ставить мебель из сданных в аренду помещений, – сказал он. И, оглядев мой маленький кабинет, в который поставили ещё один стол для Басинского, добавил. – Что поделать, всем сейчас тесно, а ты же – всего лишь врио!»
Работать стало намного труднее. Кривицкий в мои дела не вмешивался. Мой отдел он по-прежнему не курировал. Нашу полосу (иногда полторы-две) мы составляли вместе с замом ответственного секретаря Юрием Юрьевичем Бугельским. Юра не обладал полномочиями что-либо у нас снимать или отказаться ставить подписанный мною материал. Но за ним, то есть за Юрой, нужен был глаз до глаз. Он перешёл в секретариат из отдела Хакимова, где переписывать авторов (особенно нерусских) считалось в порядке вещей. Вот и у Бугельского сохранился этот редакторский зуд – не уследишь за ним, потом с удивлением обнаружишь уже в вышедшей газете, что в этой статье исчез абзац, а в этом рассказе переписана фраза!
Ушёл из газеты Басинский. Перешёл на договор, который обязывал его писать статьи для газеты и освобождал от физического присутствия в ней. Практически мы остались с Таней Кравченко вдвоём. Пенсионеров Полухину и Андрианова перевели в рекламный отдел. Были в отделе ещё и Слава Тарощина и Таня Рассказова, но они занимались литературной информацией и брали интервью у писателей на нужные газете темы.
(Вот так: сперва разделением на два, а потом, всячески мешая работе, развалили Удальцов с Кривицким некогда мощный отдел русской литературы. Примечательно, что, когда редактором отдела стала Латынина, его опять воссоединили с отделом литературоведения, лишив его заведующего недолгого статуса члена редколлегии. Понял ли он, что был всего лишь пешкой в чужой игре?)
А в это же время – напоминаю, я каждую неделю должен был выпускать восьмистраничное приложение к газете «Первое сентября». Хорошо, что мой консультант в этом приложении, известный учитель Лев Соломонович Айзерман, жил недалеко от «Литературки» и часто посиживал в моём кабинете, помогая советами.
И не только советами. Поначалу он был одним из самых активных авторов приложения. Он писал много, и я охотно его печатал, доверяясь его педагогическому опыту.
Был у него, однако, один недостаток: он не вычитывал свои материалы. А вычитывать их было необходимо: в его торопливой машинописи встречалось много опечаток. Я их правил, текст становился очень грязным, и наборщицы жаловались на трудность работы с таким текстом.
В конце концов я попросил его вычитывать материалы самому, сдавать в редакцию рукопись в более привлекательном виде.
Реакция этого самолюбивого человека была совершенно неожиданной. Он разразился гневным письмом, в котором обвинил меня в некомпетентности и заявил о своём нежелании работать со мной дальше. Казалось бы, для чего ему нужно было писать? Он мог бы мне всё это высказать лично. Однако Айзерман не просто написал мне письмо, его копию он отправил моему начальнику Симону Львовичу Соловейчику. А в этом случае выбор эпистолярного стиля оказался для Льва Соломоновича не случайным и даже оправданным: обвиняя меня в некомпетентности, он противопоставил ей высокую редакторскую компетентность Соловейчика. Это было то самое письмо, о котором я рассказывал, комментируя статью «Из записок учителя», напечатанную во втором номере «Знамени» за 2002 год, где, в частности, содержится суровая критика «проповедей» покойного Симона Львовича Соловейчика. Да, её автор – Лев Соломонович Айзерман. Это он благодарил в преувеличенных выражениях Соловейчика, отказавшегося печатать его мемуары.
Я уже писал, насколько он был в этом искренен.
Но всё это произошло через время, когда я ушёл из «Литературной газеты». А сейчас мне надо было думать о пополнении отдела. Поразмыслив, я пригласил в «Литгазету» поэта Владимира Пальчикова, много лет работавшего в журналистике, человека редкой порядочности.
Узнав, что он одно время работал у Викулова ответственным секретарём в «Нашем современнике», Кривицкий оживился. Но потом сник, когда выяснилось, что работал он там недолго, переехав из Калинина (теперь Тверь) в Москву, что устроил его в журнал земляк – работник аппарата Союза писателей РСФСР и что ушёл Пальчиков из «Нашего современника» из-за абсолютного несогласия с политикой Викулова.
Пальчиков сидел со мной в кабинете, подменял меня, когда я уезжал на Маросейку к Симону Соловейчику, энергично включился в работу и много помогал в тот период времени, которое осталось мне проработать в «Литгазете».
Мы вместе с ним пережили страшные октябрьские дни 1993 года. На этот раз Белый дом, который в августе 91-го был символом свободы, противостояния мертвенной затхлости издыхающего режима, оказался гнездовьем нечисти, явно собравшейся взять реванш за поражение два года назад. Именно из Белого дома вышли боевики, пролившие первую кровь и штурмовавшие мэрию и телецентр в Останкине. Был момент, когда показалось, что коммунизм неотвратимо возвращает свои позиции назад. И всё же молодая демократия сумела овладеть ситуацией. Другое дело, как она потом ею распорядилась, как быстро дала затоптать себя российской бюрократии – наглой, жадной, бесчеловечной!
Задним умом, конечно, все крепки, но, оглядываясь назад, вижу я, что известный из великой литературы принцип «все животные равны, но некоторые животные равнее других» стал воплощаться в жизнь едва ли не после избрания Ельцина председателем Верховного Совета России, когда он предложил депутатам установить себе оклады и привилегии не меньшие, чем у депутатов союзного парламента. Понятно, с каким восторгом отнеслись к этому предложению республиканские депутаты, особенно из фракции «Коммунисты России», – не в этой ли вознесённости над простыми смертными видели они смысл собственного существования? Понятно, что в случае положительного решения данного процедурного вопроса (не помню, чтобы кто-нибудь сомневался в том, что он будет решён положительно!) распад СССР не мог привести к отмене номенклатурных привилегий правящей российской элиты. А ведь какие баталии разворачивались ещё при Горбачёве вокруг сказочной жизни советской номенклатуры! Да и Борис Николаевич, кажется, быстро забыл о собственном поведении до избрания на высший республиканский пост, – о тех поступках, которые призваны были показать, что он навсегда расплевался с номенклатурой: и в общественном транспорте несколько раз проехался, и в районную поликлинику записался! Но, прорвавшись на волне популизма во власть и достигнув её вершины, ни на йоту не изменил той системы подкупа чиновников всех мастей, которая была заложена при Ленине и кустисто разрослась, невероятно пышно расцвела при Сталине и его наследниках.
