А я ведь надеялась, что однажды смогу называть тебя Джонни. Однажды твоя мама приехала за тобой в школу, а наша компания стояла на ступеньках у входа. Ты не видел ее машину, поэтому она погудела и крикнула: «Джонни»! Мне понравилось, как это прозвучало. Джонни. Могу поспорить, однажды твоя девушка сможет называть тебя Джонни. Вот счастливица! Может, у тебя уже сейчас появилась подружка. Даже если так, знай: в Вирджинии есть девушка, которая однажды тебя любила.
Я скажу это всего лишь раз, потому что ты все равно никогда это не услышишь. Прощай, Джонни.
С любовью, Лара Джин.
Я вскрикиваю, так громко и пронзительно, что Джейми начинает испуганно лаять.
– Прости, – шепчу я ему, откидываясь на подушки.
Поверить не могу, что Джон Амброуз Макларен прочитал это письмо. Я не помню, чтобы оно было таким… открытым. С таким… напором. Боже, почему я всегда так сильно чего-то хочу? Кошмар! Это просто ужасно! Я никогда не была обнаженной перед парнем, но сейчас я чувствую себя именно так. Я больше не могу смотреть на это письмо или даже думать о нем. Я вскакиваю, засовываю его обратно в конверт и кладу под кровать, чтобы его больше не существовало. С глаз долой – из сердца вон.
Разумеется, Джон не получит это письмо обратно. Теперь я даже не знаю, стоит ли вообще писать ему ответ. Все как будто… внезапно изменилось.
Я забыла, о чем писала и как горячо я его желала. Я была так твердо уверена, так свято верила в то, что мы созданы друг для друга. Ах, если бы это было так! Воспоминание об этой уверенности потрясает меня, теперь я чувствую беспокойство и неопределенность. Будто я оторвана от берега. Что в нем было такого, спрашиваю я себя, что вселяло в меня такую уверенность?
Как ни странно, в письме я не упоминаю Питера. Я пишу, что Джон начал нравиться мне осенью в восьмом классе. Питер тоже нравился мне в восьмом классе, так что в какой-то момент они пересеклись. Когда началось одно и закончилось другое?
Единственный человек, который может это знать, – это человек, у которого я ни за что не спрошу.
А ведь это она предсказала, что мне будет нравиться Джон.
Тем летом Женевьева ночевала у меня дома почти каждый день. Элли разрешали ночевать у подруг только по особым случаям, поэтому обычно мы были вдвоем. Мы сплетничали о парнях, обсуждали каждую деталь минувшего дня.
– Это будет наша компания, – сказала она однажды ночью, едва шевеля губами.
Мы делали корейские маски для лица, которые прислала бабушка. Они были похожи на лыжные маски, пропитанные маслами, витаминами и прочими косметическими штуками.
– Такой будет старшая школа. Я буду с Питером, ты – с Маклареном, а Крисси с Элли могут поделить Тревора. Мы будем самыми крутыми парочками.
– Но мы с Джоном не нравимся друг другу в этом смысле, – возразила я через зубы, чтобы маска не сдвинулась.
– Понравитесь, – ответила она.
Она сказала это таким тоном, будто это предопределенный факт, и я ей поверила. Я всегда ей верила.
Но ничего из этого не сбылось, не считая пары Джен и Питера.
31
Мы с Лукасом сидим в коридоре, скрестив ноги, и едим одно клубничное мороженое на двоих.
– Не залезай на мою сторону, – возмущается он, когда я опускаю голову, чтобы откусить еще.
– Но это я тебя угощаю! – напоминаю я. – Лукас, как думаешь, переписываться с другим парнем – это измена? Я не про себя, а про подругу.
– Нет, – отвечает Лукас, а потом поднимает обе брови. – Погоди, или это сексуальные письма?
– Нет!
– Или вроде того, что ты мне написала?
Мне удается выдавить из себя жалкое «нет». Лукас сверлит меня взглядом, давая понять, что не купился на мои россказни.
– Тогда все нормально. Формально тебя не в чем обвинить. Так с кем ты переписываешься?
Я колеблюсь.
– Помнишь Джона Амброуза Макларена?
Он закатывает глаза.
– Конечно, я помню Джона Амброуза Макларена.
– Я была влюблена в него в восьмом!
– Разумеется. Все были. В средней школе всем нравился либо Джон, либо Питер. Они были двумя основными вариантами. Как Бетти и Вероника. Разумеется, Джон – Бетти, а Питер – Вероника, – Лукас делает паузу. – Раньше Джон так мило заикался, помнишь?
– Да! Мне даже жаль было, когда он перестал. Это было так мило. Так по-ребячески. А помнишь, какие у него были волосы цвета сливочного масла? Наверняка именно так и выглядит свежее, только что взбитое масло.
– Я бы сказал, они были цвета кукурузных початков в лунном свете, но да. И какой он теперь?
– Я не знаю… Это странно, потому что есть Джон, каким он был в средней школе, есть мои воспоминания о нем, а есть он такой, как сейчас.
– Вы с ним встречались?
– О нет! Никогда.
– Наверное, поэтому он тебе сейчас так интересен.
– Я не говорила, что он мне интересен.
Лукас смотрит на меня.
– По существу, ты так и сказала. И я тебя понимаю. Мне бы тоже было интересно.
– Мне просто забавно об этом думать.
– Тебе повезло, – говорит он.
– Почему повезло?
– Повезло, что у тебя есть… варианты.
Я касаюсь его руки.
– Однажды, очень скоро, ты выйдешь в мир, и у тебя появится столько вариантов, что ты не будешь знать, что с ними делать. Все будут в тебя влюбляться, потому что ты такой красивый и очаровательный, а школу ты будешь вспоминать, как давно ушедшее мгновение.
Лукас улыбается, и его угрюмость испаряется.
– Но тебя я все равно не забуду.
32
– Пирсы наконец-то продали дом, – говорит папа, подкладывая еще шпината на тарелку Китти. – Через месяц у нас будут новые соседи.
– У них есть дети? – оживляется Китти.
– Донни говорит, они на пенсии.
Китти делает вид, будто ее тошнит.
– Старики! Скукотища! А внуки у них хотя бы есть?
– Не знаю, но сомневаюсь. И они собираются снести старый домик на дереве.
Я замираю, не прожевав кусок.
– Они хотят сломать наш домик на дереве?
Папа кивает.
– Кажется, они строят беседку.
– Беседку? – переспрашиваю я. – Но в домике было так здорово! Мы с Женевьевой часами могли играть в Рапунцель. Правда, она всегда была Рапунцель, а мне оставалось только стоять внизу и звать ее. – Я останавливаюсь, чтобы настроиться на британский акцент: – Рапунцель, Рапунцель! Спусти мне свои косы!
