И теперь нужно было всего-то делов — закончить начатое и дождаться утра. Потому что утром наверняка подтянутся из райцентра вспомогательные силы и завершат контроперацию, придуманную мудрым мирабом.
«Где ты сейчас, старик? Ушел к стану жителей, спрятанных Аманжолом, или увел часть фрицев за собой, в глубину пустыни, или затаился в засаде? А может быть, пал от пули захватчика? Дай знать о себе, если ты жив. Всели надежду, не заставляй меня оплакивать тебя и поверить в свое одиночество. Не сейчас и не здесь! Только не сейчас, Агинбек».
Заслышав пулеметную очередь, а затем автоматную, лейтенант замер и прислушался. Вскоре раздался один выстрел. Судя по звуку, из немецкой винтовки. Но какой-то обособленный, странный. И всего один!
«Неужели снайпер сработал?! Вычислил мираба и завалил его? Или все же это Агинбек орудовал трофеем? Черт побери, старый ты ичиг… Ну скажи, что ты жив, что это ты был. Сообщи. Не хочу один, нельзя мне сейчас оставаться одному! Агинбек, твою мать… Прости меня…»
Синцов прикинул направление, чтобы оказаться на окраине солончака, в сточной ложбинке, потому что оттуда, кажется, раздавались выстрелы. И побрел, нарушив могильную тишину катакомб всплесками воды под ногами, напевая себе под нос:
Наверх, о, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает!
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
Диверсанты, подсчитав новые потери и оценив бедственное положение, окончательно впали в уныние и только благодаря командиру, постоянно повышающему их дух суровыми распоряжениями и руганью, обещаниями убить противника и сразу уйти на юг, оставались злыми и более-менее собранными. Ведь они слыли опытными, матерыми бойцами паратруперс СС, а не соплеедами-пехотинцами вермахта, которые давно бы уже разбежались или заныли. И теперь, собравшись воедино, десантники приняли решение — выйти из гибельного аула, выманить врага из катакомб и этих проклятых глиняных укрытий и победить его на открытой, просматриваемой местности.
Мютц ковылял вторым, пустив перед собой разведчика, за ними острым клином топали остальные, шурша песком, припадая на колени, тихо ругаясь и часто озираясь назад, будто бы в темноте могли узреть настигающего их врага. Строй наподобие «свиньи», так любимой немцами во всех войнах. Семеро выживших за сутки бойцов элитной специальной части СС теперь понуро брели прочь от смертельного аула по этой проклятой пустыне Кызылкум, ставшей многим из них безымянной могилой.
Они перемахнули высокий бархан и исчезли в ночи, которая, впрочем, уже стала редеть и розоветь от просыпающегося вдалеке солнца. И только один автоматчик по имени Майер, тот, что неудачно приземлился с парашютом и сломал ногу, по приказу командира оставшийся для прикрытия, залег у кромки песчаного холма и вжался в склон. Его одолевал страх перед невидимым, но реальным и сильным противником, его мучали жажда, боль в ноге и колючий песок за шиворотом, а еще его пугал наступающий день, который предстояло встретить в одиночестве и прожить, не потеряв ни капли крови и ни грамма разума.
Среди немецких паратруперс СС ходило негласное правило — своих раненых не добивать, те сами должны были отставать и прикрывать отход всей группы ценою собственной жизни. Поэтому, когда встал вопрос, кому из двоих остаться — пребывающему в полубессознательном состоянии от укусов термитов и сильных анальгетиков Йозефу или «одноногому», но трезвомыслящему Майеру, — решение было очевидным. Ранения командира в данном случае не рассматривались вообще. Он мог передвигаться самостоятельно и был необходим своим подчиненным.
Шестеро навьюченных взрывчаткой товарищей скрылись за соседним барханом, а он, Майер, с последним пулеметом и двумя гранатометами залег в засаде. И стал ждать противника, прекрасно понимая, что коллективным решением, якобы по его собственной воле, его обрекли на верную смерть. А этот бархан под его животом станет его могилой. Во славу Великой Германии и во имя великого фюрера…
Он беззвучно заплакал. Ему не хотелось умирать. Да еще так, обездвиженным и беззащитным. Он ведь даже перекатиться, меняя позицию, не сможет, не говоря уж о…
Майер шумно высморкался в песок, глубоко вздохнул и… Внезапно почувствовал насыщенный запах ванили и корицы — точно такой же, какой расползался каждое утро по его родному дому, когда он был семилетним, а стройная, улыбчивая мама всегда пекла сдобные булочки на завтрак…
Голова закружилась, и он закрыл глаза, боясь потерять сознание.
* * *
Синцов издалека увидел Агинбека, плетущегося по окраине аула с южной стороны, и жутко обрадовался встрече. «Старик, епта, живой, чертяка!» — заорал он мысленно.
Николай заметил, что и мираб, ведущий под уздцы ишака, облегченно вздохнул, завидев его, живого и почти невредимого.
— Агинбек, дорогой ты мой человек… — прошептал лейтенант и понесся навстречу, бросился в объятия аксакала и долго мял его и тискал, от чего у обоих выступили слезы. — Как же я рад, что ты жив и, кажется, здоров! Да? Да! Ура-ура-ура! Как же мне тебя не хватало! Я звал тебя, старик. Ты слышал?.. Грешным делом даже подумал, что тебя убили. А ты все такой же, старый, черный и сморщенный, как печеный баклажан. Где тебя носило, отец?
— Однако шайтан ловить по пескам, — улыбнулся Агинбек потоку вопросов и приветствий друга, ощерившись беззубым ртом с двумя последними резцами. — И моя рад видеть Коля-ака. Слышал твоя, да. В голове. Убивать мал-мало шайтан, быстро ходить к тебе.
— И много наловил-убил, уважаемый? — Николай лыбился, мельком подумав о том, что он теперь, кажется, знает, что такое настоящее счастье — первый раз в жизни искренняя и огромная радость просто распирала его.
— Есть мал-мало. В песках птицы едят три. Твоя два, моя один. А еще пять… нет, шесть, однако… говорить с джинном уже.
— Да ты герой, Агинбек! Как пить дать к ордену представят, охотник ты всея пустынь.
— Вода давать хорошо, да. А ордена моя чапан не надо. Я не офицера. Махорка надо — солнце убить моя табак, два грядка не поливать глупая Гугуш. Да патроны мал-мало надо к этой вот обновка, — старик с довольным видом пошлепал по прикладу трофейной снайперской винтовки, висевшей на боку, как по крупу своего ишака.
— Все будет, отец. И патронов подкинем, и махорки, и крупы с сахаром, да и на медаль ты точно настрелял, дорогой. Молодец, что жив остался и фашистов потрепал изрядно. Нам сейчас чуть передохнуть, оправиться да закончить начатое. Догнать врага, добить его в этих барханах. Только уже без спешки и ошибок. Мы и так молодцы с тобой, старик! Бо́льшую часть их спецов положили, планы им спутали, вымотали нервы и силенки. Дырку от бублика им и их Гитлеру, а не Первомай радушного Востока!
При упоминании главного нациста Германии Синцов вспомнил и про своего верблюда и спросил:
— Как думаешь, отец, Гугуш добралась ли?
— Гугуш умная, — пробурчал мираб, по-прежнему резко меняя свое мнение об умственных способностях кого-либо из родных и близких. — Однако совсем скоро тут будет. Что с ногой, Коля-ака?
