Здесь никого не было. Только злой побитый шайтан убегал прочь. Не юлил, не хитрил, не заметал следы, не норовил сопротивляться, а просто бежал вон из этой пустыни.
То, что враг уже не будет делать зло на родной Агинбеку земле, он понял недавно. Он читал следы уставших и падших духом шайтанов, смотрел в глаза умирающего солдата, оставленного смертником на камнях. Он черпал ладонью песок и сыпал его обратно на склон бархана, будто бы в этой искрящейся на солнце струйке видел участь иноземных беглецов.
Только вот как скоро это случится, сказать не мог. И судьбу офицера Синцова тоже предчувствовал. В голове старика маячили призрачные картинки: вечер, закат, алый горизонт, улыбающийся, лежащий на красном песке лейтенант с кровью на губах, бегущие к нему люди в военной форме, девушка… Он видел, что Коля-ака изранен, слаб и умирает, но что пустыня забирает его — такое не чудилось.
Агинбек пыхтел трубкой, узкими щелочками глаз созерцал вход в ущелье в полукилометре отсюда и думал. Он понимал, что сесть на ишака и объехать эту гряду не составит труда, уйдет только время. Но вот нужно ли переть туда, чтобы встретить шайтана по ту сторону восхода, то есть гряды, Агинбек сомневался. Если он пойдет туда и даже каким-то чудом успеет опередить врага, то где уверенность, что беглецы не обхитрят преследователя и не вернутся обратно сюда. Опять же, если ждать все время здесь, шайтан может покинуть ущелье и уйти в Каракумы, а значит, потеряться в холмистой пустыне Туркмении. Для вечно странствующего мираба границ не существовало вообще — матушка-природа уравняла для своего отпрыска-пилигрима географию и позволила ему владеть всеми этими песками, горами, реками и даже временем. Но все решалось здесь и сейчас — идти в обход или ждать врага тут. И почему ему привиделся окровавленный Коля-ака, если Агинбек обработал его раны и оставил в ауле? Или все же русский офицер не остался отдыхать в селении и отправился догонять беглецов?
Аксакал докурил трубку, бережно сложил кисет, убрал в закрома и погладил бороду. Он еще раз посмотрел на орла, кружившего дальше над ущельем, там, куда, видимо, продирались сквозь заросли распадка шайтаны. Им будет трудно и даже больно, но они выберутся. Так виделось старому, мудрому Агинбеку, но что-то заставляло его тянуть время и ждать сигнала. Чьего и от кого, он не понимал, но чутье вечного странника не обманывало его — нужен был знак. И он не заставил себя ждать…
* * *
На старшего группы уже никто не обращал внимания — солдаты сами решили сделать привал в тени разросшегося тамариска, выгнав из-под него двух влюбленных скорпионов и серого варана, который мирно дремал между двух камней. Мютц, кое-что смысля в неуставных отношениях, появляющихся во время неудачных операций, не стал грозить пистолетом и брызгать слюной, пытаясь вернуть былой авторитет. Да и слюны-то не было, потому как проклятая пустыня выжгла не только кожу, но и высушила все же́лезы в организме, как тот кизяк, лепешками наваленный на тропинке, будто мины на дороге войны.
Мины!
Здравая мысль молнией пронзила уставшее сознание. У группы имелись две противопехотные мины, гранаты и моток проволоки. Можно устроить отличную ловушку. Если преследователей и не убьет, то стопроцентно покалечит. Там, на просторах пустыни, делать подобного рода западни не было смысла, так как враг мог спокойно миновать их, не шагая след в след беглецам. Здесь же, в узком проходе между валунов и колючих кустов, растяжка и мина могли сработать.
— Отто, прошу тебя… Установи вон там и там сюрпризы этим глазастым ковбоям. Они не смогут пройти мимо, не задев ловушку. Привал десять минут. И не дайте местной фауне снова поживиться вами!
Все отметили изменившийся тон командира, Липке даже криво усмехнулся, возясь с Граббе. Что-что, а свои обязанности медика он исполнял всегда исправно. Отто кивнул вместо привычного «яволь» и полез в рюкзак. Ахмет, утирая обильный пот с шеи, полулежал на ящике с динамитом и прикладывался к фляжке. Мютц грустно-грустно взглянул на остатки своего воинства, тяжело вздохнул и заковылял к ближайшему камню. Уселся, внимательно осмотрев его подножие на предмет гадких насекомых, и, удовлетворенный, достал сигарету.
Какая-то птичка залилась трелью в кроне куцего кривого деревца, в жухлой траве кто-то зашуршал, улепетывая прочь от нежданных людей, омерзительного вида сколопендра юркнула между остроугольными камушками, прячась в прохладу тени. Мютц пускал облачка дыма и поглядывал на орла, кружившего в вышине. Он думал сейчас все о той же проблеме, которая корежила мозг и не отпускала, давя похлеще тройного БК. Субординация, неуставные отношения, молчанка, игнорирование. Все это из-за его тяжелого характера, неудач рейда и прокола со снайпером, когда пришлось падать и ползти на коленях в укрытие. Наверное, это выглядело нелепо и даже смешно. Командир, с пеной у рта орущий на подчиненных, при первой тревоге драпал на четвереньках. «Черт! Нужно возвращать былое уважение, напомнить, что есть лидер в команде, что необходимо живыми выбраться из этой смертельной глуши, встать на ноги, дойти до цели… Какая, к чертям, цель?! Нам не пройти этих полста миль по горящей сковороде. Нам не выстоять против заслона русских, которые уже точно мобилизовали все силы для отпора».
Липке оторвался от насущных дел, искоса поглядывая на командира, поднялся и, вытирая руки, смущенно произнес:
— Герр капитан, прошу прощения за нарушение субординации! Действительно произошел сбой какой-то… Не знаю, как так… Но мы все уже поняли, что это наш последний рейд и… Короче, нам не выжить здесь!
Ковыряющийся на тропе Отто обернулся и через плечо посмотрел на медика и командира, Ахмет скосил взгляд на говорившего. Даже Граббе, лежащий в полубеспамятстве возле рации, шевельнулся, вслушиваясь в разговор. Лица всех солдат выражали беспокойство и в то же время обреченность.
— Липке… — Мютц с трудом подавил удушающий спазм в горле и сломал в напряженных руках веточку. — Мы все знали, на что идем. Все по собственной воле вступили в ряды сил особого назначения. И в этот рейд нас тоже силком никто не тащил. Предлагаю принять этот рок как должное. Не отступать и не сдаваться перед врагом, будь он двуногий или ползучий. Если нам суждено умереть в этой пустыне, то хотя бы не безмозглыми манекенами, не мишенями для пулевой стрельбы каких-то местных героев, а до конца выполняя свой долг. Долг сыновей Германии, верных солдат рейха. Не сдохнуть от истощения, а погибнуть в бою. И как можно больше забрать с собой на тот свет противников. Я готов пожертвовать жизнью во имя фюрера и ради его великого дела! Мы крестоносцы на этой чужой земле. Как и наши предки, мы показали, как далека рука-владычица, как стойки ее солдаты. И пусть Советы не содрогнутся от нашей операции, но Германия запомнит наши имена… Впишет золотыми буквами в гранитную твердыню вечной памяти. Мы будем бороться, мы будем стоять насмерть и… Мы не дадим себя победить!
Ахмет дождался конца этой пафосной речи и ехидно скривился:
— Извини, командир, но это ваши имена, арийские, впишут в какой-то там гранит. И то, если русский не придет в Берлин. Я лично не хочу погибать тут вот так глупо и безымянно, исполняя долг чужестранца перед вашей Германией… Или Австрией, или там Пруссией… Один черт!
