Потом я узнала, что Аня съездила домой и взяла у матери обручальное кольцо отца – Светлана его не выбросила в порыве гнева, а хранила. Собиралась переплавить, но рука не поднялась. Аня привезла отцу кольцо, которое оказалось ему впору. Значит, в молодости он не был таким упитанным. Анатолий сразу же успокоился. И не давал снять кольцо. У него появилась привычка – держать безымянный палец правой руки, тот, на котором было кольцо, левой рукой. Он сжимал кулак и так сидел. Мне было плохо. Мало того, что я задыхалась в душной палате, так еще и мой муж сидел, зажимая палец в кулаке.
Первая жена Анатолия ни разу не появилась в больнице. Если бы Аня со мной поговорила и попросила, я бы разрешила. Я бы с радостью отдала ей свой день визитов. Была бы ей благодарна. Но Аня думала, что так нельзя. Я с удивлением обнаружила еще одно ее качество – природную, интуитивную деликатность. И еще раз отметила – в Ксении этой деликатности не было. Ни природной, ни привитой. Ей и в голову не приходило меня поддержать или хотя бы из вежливости съездить со мной хоть один раз в больницу. Я ей даже не предлагала. Знала наперед, что она ответит. Что я сошла с ума, и она не собирается тратить свое время на чужого, пусть и умирающего человека, который ее и не вспомнит.
Я приезжала и смотрела, как еще молодой мужчина – многие в этом возрасте становятся отцами, женятся, заводят любовниц, бегают в парке, катаются на лыжах, работают – уходит на глазах. Мне было страшно смотреть, как Анатолий не может справиться с ложкой, как погружается в пучину собственной памяти. Я никогда не сталкивалась с безумием. Все, кого я хоронила, уходили в здравом рассудке, еще и шутить пытались. Мой научный руководитель, заменивший мне отца, назначил мне встречу – назавтра. А вечером, после моего ухода, скончался. Моя мать умерла от инфаркта. Мой отец умер мгновенно – оторвался тромб. Я его совсем, кстати, не помню. Никто не уходил долго. Даже отец Ксении умер для меня молниеносно, в одночасье, когда просто ушел из моей жизни. Я не знала, как себя вести, как воспринимать Анатолия, как реагировать на его воспоминания, а поговорить, посоветоваться, поделиться было не с кем. Все женщины, которых я встречала в больнице, вели себя как святые. Они не роптали, ухаживали, несли свой крест и не оставляли надежду на выздоровление, на чудо. Они ходили в церковь, молились, заставляли тумбочку в палате иконами. Я такой не была. Аню все любили – и медсестры, и посетительницы. Она была идеальной, образцово-показательной дочерью. Некоторые, я слышала эти шепотки у себя за спиной, спрашивали у Ани, кто я такая.
– Новая жена, – отвечала она.
И женщины дружно поджимали губы и тянули: «Тогда все понятно».
Что понятно? Что старая жена будет вести себя по-другому? А новая непременно окажется бессердечной сволочью? Но я не была сволочью. Я не была плохим человеком. Просто не знала, что делать. Как о себе напомнить? Чем?
Ксения
Понимаю, что маме было страшно. Очень страшно. Сколько это длилось? Не знаю. Она тоже не знает. Анна потом маму во всем обвинила. Что та не заметила раньше. А как заметишь, если ничего особенного не происходило? Если бы, например, Анатолий Петрович… Я буду называть его так из уважения. Не думаю, что кому-то захотелось бы, чтобы после смерти его называли так, как звали при жизни – Коляном или Вованом. Даже мама, когда Анатолий Петрович уже умирал, перестала называть его Толяшей. Анатолий. Наконец он обрел нормальное имя. Так вот мама не замечала никаких изменений. Не могу сказать, что она себя за это винила и уж тем более казнила. Поскольку я не видела Анатолия Петровича так часто, как она, то все пересказываю с ее слов. Так, как она это запомнила. И то, что решилась рассказать мне. Подозреваю, далеко не все.
Когда маме стало страшно? Наверное, в тот момент, когда Анатолий Петрович открыл шкаф и решил, что это входная дверь. Он хотел выйти из шкафа, причем в стену, и ему это никак не удавалось. Мама прибежала на крики. Из этого сообщения я заключила, что они спали в разных комнатах. Давно ли? Кто знает? Уж точно не я. Мама прибежала и сначала не поняла, откуда кричат. В кровати Анатолия Петровича не было. Крик – матерный – доносился из шкафа. Мама открыла дверь и увидела, что ее муж пытается пробить кулаком заднюю стенку. Кулак у Анатолия Петровича был внушительным, так что задняя фанерная стенка поддалась быстро. Шкаф трещал по швам. Мама перепугалась так, что ничего не могла сказать. Она стояла и смотрела, как раскачивается шкаф с ее мужем внутри. И муж прилагает достаточно усилий к тому, чтобы шкаф уже рухнул наконец. Что и произошло. Мама думала, что ничем не может ему помочь, но Анатолий Петрович выбил заднюю стенку, после чего «вышел» из шкафа.
– Ты чего не спишь? – спросил он маму и спокойно лег в кровать.
Мама смотрела на рухнувший шкаф, лежавший поперек комнаты, и вообще ничего не понимала. На ум пришло только одно – муж сошел с ума. Но даже тогда ей не было так страшно, как потом.
Наутро, кстати, Анатолий Петрович ничего не помнил. И даже шкаф с выбитой стенкой не пробудил в нем воспоминания. Он отодрал стенку, быстро соорудил новую, сходив куда-то за куском фанеры, и поставил все на место.
Да, я забыла рассказать. Как говорила мама, у Анатолия Петровича были «золотые руки». Он умел все – сбить табуретку, починить любую мебель. Один раз я даже видела его картину – елочка, ручеек, цветочки. Не знаю, насколько это было профессионально, но вполне мило. Для меня стало откровением, что Анатолий Петрович рисует. Он называл это «мулеванием» – «намулевал». Поскольку для меня этот вид творчества был непостижим – рисовать я не умела, то на время даже начала относиться к Анатолию Петровичу лучше. Но он считал свое «мулевание» болезнью, с которой боролся с помощью водки и пива. Наверное, он думал, что картинами, милыми натюрмортиками, проявляет слабость. Как-то он подарил маме табуретку. Сделал сам. И, не удержавшись, выжег на сиденье цветок. Потом сам же цветок уничтожил, сообразив нехитрую сидушку – кусок поролона и ткань, – которую прибил гвоздями.
На работе тоже никто ничего не замечал. Анатолий Петрович работал, как всегда. Ходил чуть медленнее, чем обычно. Иногда забывал, что нужно зайти в диспетчерскую – сдать путевой лист. Но с кем не бывает? Он возил грузы. Стаж – огромный. И на самые сложные поездки отправляли его. Никаких нареканий. Один раз привез груз в другое место. Опять же, с кем не бывает? За рулем, видимо, он приходил в себя. Болезнь отступала. Он хорошо водил машину, что маму и подкупило, как я понимаю. Она всегда была неравнодушна к мужчинам за рулем. Может, это что-то из ее юности. Держит красиво, двумя пальцами, руль, свободной рукой успевает погладить коленку своей спутницы, да еще и курит, крутит настройку радио. Может развернуться и поехать в другую сторону, в ресторан, за город, чтобы полюбоваться закатом, в новую жизнь. Мама пересмотрела сериалов. Ей хотелось картинки, которая сложилась у нее в голове. Вот она и нашла себе Анатолия Петровича, который крутил баранку, возил ее любоваться закатами, правда, не носил рубашку-поло, хороших часов и дорогой обуви. Но вряд ли мама обратила на это внимание. Она любовалась закатами. Я могла это понять. Чисто рационально.
