– Пожалуйста, не ругайся, – в сотый раз просила мама Анатолия Петровича, – тебе хотят помочь. Надо пить таблетки.
Он не слушал. И тогда мама прикрикнула:
– Если будешь плохо себя вести, я не привезу тебе печенье.
Она хотела пошутить. Это была та шутка, на которую она еще была способна. Он должен был улыбнуться. Но ее муж тут же перестал ругаться и посмотрел на нее так, как смотрят на родителей провинившиеся дети. Мама потом рассказывала, что я такими глазами на нее никогда не смотрела, но ей показалось, что именно так должны смотреть дети, которые не хотят лишиться печенья.
Мама отдала Анатолию Петровичу пакет овсяного печенья. Оно не считалось его любимым, но вдруг он стал есть только овсяное. В тот раз он обрадовался, жевал и глотал с удовольствием и даже жадностью. Мама поняла, что с ним нужно говорить так, как разговаривают с детьми. Убеждать и угрожать так, как угрожают родители детям – не получишь сладкого, встанешь в угол, будешь сидеть у себя в комнате, лишишься телевизора.
Угрозы действовали. Мама приезжала утром и говорила, что если Толяша – она тогда снова стала называть его этим идиотским именем, которое больше подходило к ситуации, – не будет вести себя хорошо, то после обеда не пойдет в холл смотреть телевизор. Если он выдернет капельницу, то она его накажет – заберет вафли. Вафли стали еще одним любимым лакомством Анатолия Петровича. Самые простые, самые дешевые. Мама вспомнила, что такие вафли давали на полдник, когда я ходила в детский сад. И я их есть отказывалась наотрез. Поскольку у мамы не было опыта общения с обычными детьми, не с такими странными, какой была я, все премудрости она постигала на ходу. И, надо сказать, успешно – все чаще угрожала мужу, кричала на него, обещала страшную кару в виде запрета пойти играть в футбол, и это действовало. Анатолий Петрович стал более покладистым. Для мамы это стало «точкой невозврата». Она больше не считала его мужем. Он стал для нее ребенком, причем чужим ребенком, которого она не имела права бросить. Родного, то есть меня, она бросить могла. Чужого – нет. У нее были странные представления о морали.
В то время мама звонила мне часто. Я считала себя обязанной слушать. Мама звонила тогда, когда ей было удобно. Она ни разу не спросила, могу ли я разговаривать. Как ни разу не спросила, как у меня дела. После обсуждения погоды она переводила разговор на Анатолия Петровича. Ей нужно было мое участие. Нет, я не была жестокой, как думала мама, не была такой уж прагматичной. Я просто не понимала – почему я должна переживать за Анатолия Петровича? С какого перепугу? Да, я должна переживать за маму. Если бы она лежала в больнице, я бы к ней приехала. Но он мне кто? Человек, который в рекордные сроки сломал мою жизнь? Из-за которого я потеряла и дом, и маму? И я должна была ему сочувствовать? Мама говорила, что он – это она. А она – это он. И что он, окажись на ее месте, поступил бы так же – заботился, ездил, возил продукты, держал за руку.
– А я – это не ты? Ты в этом так уверена? – В миллионный раз спрашивала я, зная, что ответа не получу. Мама только начинала сердиться и плакать.
– В чем?
– В том, что он бы тебя не бросил?
– Уверена.
– Я тоже была уверена, что я для тебя важнее какого-то мужика, а оказалось наоборот.
– Не говорит так. Ты ничего не понимаешь. Это другое.
– Да, другое. Но ты же сделала свой выбор. Он, а не я.
– Ничего я не делала! Разве я знала, что так будет?
– Ты можешь с ним развестись.
– Как? Это же неправильно. Это… так нельзя. Я не могу.
– А меня выгнать из родного дома можно? Позволить своему мужу говорить и делать мне гадости – можно.
Мама бросила трубку. Она всегда бросала трубку, когда я начинала задавать ей такие простые вопросы. И всегда потом упрекала меня в том, что я ее «довела». Но шло время, и она звонила и звонила, рассказывала все в подробностях, просила, чтобы я выслушала. Я слушала, что мне оставалось? Не знаю, откуда это во мне? Вряд ли от воспитания. Но я считала, что должна выслушать маму. И да, я бы в любой момент бросилась ей на помощь. В конце концов, у меня не было никого, кроме нее. Мама же все проводила какие-то родственные нити. Она тоже сходила с ума. Иногда она звонила мне, думая, что звонит Ане. И я по голосу чувствовала, что она ошиблась номером. Со мной она никогда так ласково не разговаривала. Отчего-то она решила, что у нее есть большая семья. Когда она стала называть детей Ани своими внуками, я попросила, чтобы она мне больше не звонила. Мама так и не поняла, что меня так разозлило. Я же была просто в бешенстве. Какие внуки? Тоже мне бабушка нашлась!
Но мама будто старалась сделать мне побольнее. Звонила и сообщала:
– Вчера Анечка приезжала. Внуков привезла.
– Мам, ты издеваешься?
– Почему ты все, абсолютно все, что бы я ни сказала, воспринимаешь в штыки?
Анатолий Петрович ждал маминого прихода с нетерпением. Они выходили на улицу – тогда он еще мог ходить, пусть медленно, с поддержкой, но мог. Даже просил, чтобы мама вывела его во двор. И начинал громким шепотом рассказывать. Сосед по палате за ним следит. Медсестры шпионят. Роются в его тумбочке. Когда мимо проходят – сплетничают, про него говорят. За спиной его обсуждают все время. Наверняка на работу доложат. Да присочинят того, чего не было. Ну, зажал он медсестру молоденькую в процедурной, так и что? Аморалку ему за это? Да эта медсестра все время по углам с пациентами жмется.
Мама, проглотив историю про зажатую медсестру, списав все на больное воображение, убеждала мужа в том, что все не так, он придумывает, сосед по палате – милейший мужчина. И никто не шепчется, никто не роется. Мама спросила у лечащего врача – что происходит с ее мужем?
– Давление в норме, анализы – идеальные, нам бы с вами такие, – ответил врач, – сердце работает как часы. Характер, правда… Но с возрастом ни у кого характер не улучшается. Может наступить ремиссия. Точные прогнозы вам никто не даст. Приступы паники, паранойи – к сожалению, так бывает. Так что терпите.
– Сколько? – спросила мама.
– Что сколько? – поправил очки врач.
– Сколько терпеть?
– Бог милостив.
Мама так и не поняла – что это значит. То ли бог даст ей сил и терпения, то ли облегчит страдания мужа.
Поскольку держать больного с идеальными анализами и здоровым сердцем не было никаких оснований, Анатолия Петровича опять выписали.
– Почему? – Мама чуть не плакала в кабинете врача. – Ему нельзя домой! Он опасен и для себя, и для меня! Вы же знаете, что он болен!
– Я мог дать вам всего две недели, – устало объяснял врач. – Я и так пошел на должностное преступление. Ищите другие места. Они есть. Слава богу, что есть. Раньше не было.
– Вы верите в Бога? – вдруг поинтересовалась мама.
– Да, верю, – признался врач.
– Это странно.
