– Я не виновата! – кричала мне мама в трубку. – Ты хотя бы можешь меня понять и поверить? Я не виновата!
Анатолий Петрович объявил жене, что собирается с мужиками на рыбалку. Зимнюю.
– Ты же не любишь холод, – удивилась мама.
– Я поеду на рыбалку.
Она обрадовалась. Муж хотел провести время с друзьями. Его не будет три дня. Правда, ни разу за все время мама не слышала, чтобы ее Толяша рассказывал про рыбалку и уж тем более уезжал рыбачить. Но она решила, что его желание – еще один шаг к выздоровлению. К чуду, которое все же произошло.
Следующую неделю ее муж собирал вещи – какие-то штаны принес из гаража, ватник. Покупал водку. Мама должна была нарезать бутерброды, сварить какао.
– Может, кофе? Или чай?
– Какао.
В последнее время Анатолий Петрович требовал какао. То ли в больнице пристрастился, то ли тоже из детства вкусовое ощущение всплыло. Каждое утро ему было нужно горячее какао. Мама варила, но у нее плохо получалось. То несладко, то слишком сладко, то много молока, то мало. Мне мама никогда не варила какао, так что ей пришлось осваивать новый рецепт. Анатолий Петрович все равно был недоволен. Но пил. Мама совершенствовалась. Запах какао она ненавидела так, как я ненавидела шум кофемолки, а она – звук бритвы. Но вставала в семь утра и в маленькой кастрюльке, чуть не плача, варила какао. В магазине, выбирая на полке сразу несколько пачек какао-порошка, она вдруг услышала:
– Зачем вы мучаетесь? Купите готовое. Вон, в том отделе. Молоком залили, и все.
К ней обращалась женщина приблизительно ее возраста. Очень доброжелательная.
– Я тоже не могу варить. Не получается. А готовое внуки с удовольствием пьют. Вы же внукам? Дети такие избалованные стали! – продолжала женщина.
Мама кивнула и взяла пачку с растворимым какао для детей. Она была уверена, что Анатолий Петрович выплюнет ей это порошковое месиво прямо в лицо. Но ему понравилось. Он даже попросил еще. И мама тайком теперь покупала какао, ставила на дальнюю полку, чтобы он не заметил, и просто заливала порошок водой.
Когда она мне рассказывала про это какао – как счастье всей своей жизни, – я только могла удивляться. Мне она никогда не пыталась угодить. Никогда в жизни она не приготовила мне то, что я любила или хотя бы считалось, что люблю. Наша соседка Эльвира однажды приготовила мне нехитрый полдник. Мама попросила забрать меня из садика – задерживалась на работе. Эльвира макнула кусок хлеба в воду с сахаром и поджарила. Я съела полбатона. Эльвира жарила эти гренки, удивляясь, что в меня «столько влезает». Мама жарила другие гренки – в яйце. Но ей не хватало терпения. Гренки внутри всегда оставались мокрыми. К тому же они оказывались или пересоленными или недосоленными. Я не могла заставить себя проглотить хотя бы кусок. Но мама не спросила у Эльвиры рецепт, хотя та сообщила, что я не голодная и так ела, что просто загляденье. Мама не собиралась готовить для меня. А для Анатолия Петровича она готовила. Да, он был болен, нуждался в заботе. Но я же была маленькая. И кто важнее? Больной муж или маленький ребенок?
Мне казалось, что мама сделала свой выбор и давно. И мне было обидно, не скрою. Хотя отдавала себе отчет в том, что вряд ли мама об этом вообще задумывается. Да она даже не помнила, что Эльвира меня подкармливала. У каждого своя память. Так что избирательную память Анатолия Петровича, который считал жену чужим человеком, я считала для собственной матери заслуженным наказанием. Но она не думала про свойства памяти, про то, как воспоминания влияют на нынешнюю жизнь, что память бережно хранит, а что категорически отвергает. Мама думала про какао.
Анатолий Петрович собрался на рыбалку. Мама сварила какао, налила в термос, накромсала бутербродов. Анатолий Петрович надел теплые штаны и ватник. Забил сумку водкой. Мама успела подумать – как хорошо, что не дала ему вечером лекарства, не совместимые с алкоголем. И еще подумала, что у нее будет три спокойных дня. Она мечтала сделать маникюр, сходить в парикмахерскую, почитать, полежать и ничего не готовить. Вообще. Она просто мечтала остаться одна. Анатолий Петрович ее поцеловал на прощание, но пошел не к входной двери, а на балкон – крошечный, заставленный всяким хламом. Поскольку у нас не было дачи, все ненужные вещи, которые было жалко выбросить, хранились на балконе. Там лежали мои детские поделки – я недолго ходила в студию лепки. Но мама не стала меня водить, хотя мне очень нравилось лепить вазочки, карандашницы и тарелки. В студии стояла настоящая печь, в которой поделки обжигались. У мамы, которая была вынуждена приводить меня на занятия и забирать с них, от печи начинала болеть голова. Ее никто не заставлял сидеть в коридоре на случай, если ребенок захочет пить или в туалет. Она меня приводила и уходила по своим делам. Но как она объяснила преподавателю, который считал меня талантливой девочкой, «разрывается голова, едва захожу в помещение». Преподаватель уговаривал маму продолжать меня водить – я ведь делала такие успехи. Он даже предлагал учить меня бесплатно. Но мама опять выбрала собственную голову, а не мои интересы. Эгоизм? В чистом, кристальном, отфильтрованном, дистиллированном виде. Я плакала и просилась на лепку. Мама говорила, что это я эгоистка, раз ставлю собственные мелкие интересы превыше ее здоровья. И должна быть хорошей девочкой. Я хотела быть хорошей девочкой, поэтому от кружка отказалась.
Мои несуразные слоны, вазы с цветами, лошади хранились на балконе. Не потому, что маме они были дороги. Просто она редко выходила на балкон и ей было лень разобрать хлам. Там же лежали старые подушки, одеяла, книги, которым уже не находилось места в шкафу, мамины научные рукописи, табуретка на случай незваных гостей.
Анатолий Петрович вышел на балкон и сел на табуретку. Он достал из сумки водку, кружку, налил и выпил. Он сидел и смотрел перед собой. Но через некоторое время оглянулся. Мама сказала, что в тот момент у него опять был «этот стеклянный взгляд». Он ничего не сказал, но мама подошла и закрыла балкон. И он сразу успокоился. Мамин муж сидел на балконе, пил водку, запивал какао, ел бутерброды и думал, что находится на зимней рыбалке. Мама приоткрыла балконную дверь, оставляя щель – она думала, что муж очнется, освободится от своего безумия и захочет сходить в туалет. Но когда она заглянула на балкон, Анатолий Петрович мочился на коробки, на мои поделки и на старые подушки. Мама опять закрыла дверь.
На балконе он просидел двое суток. Места, чтобы лечь, там не было, но он как-то устроился, поджав ноги. Мама успела незаметно бросить ему одеяло. Она забыла про маникюр и ванну – сидела в комнате и смотрела на спину мужа, сидящего на балконе. Мама ждала, что он ее позовет и спросит, что он тут делает. Но Анатолий Петрович ее не звал, он пил водку. Мама позвонила Ане и попросила ее приехать вместе с Колей. Зятю удалось вернуть Анатолия Петровича домой. И, конечно же, пришлось вызывать «Скорую» – он заболел. Температура держалась несколько дней. Маму все обвиняли в том, что она его не остановила.
– Как я могла его остановить? – не понимала мама. Она думала, что ее хотя бы пожалеют, но все, даже врачи, говорили – она виновата в том, что ее муж просидел двое суток на балконной рыбалке. Аня так и вовсе смотрела волком. Мама звонила мне и плакала.
