Я ничего не чувствовала. Да я и Ксению маленькую не чувствовала. Почему я должна была знать, чего хочет мой муж? Мне кажется, он ничего не хотел. Он лежал, лежал, лежал. То с открытыми глазами, то с закрытыми. Когда с открытыми, то в них была пустота.
Но я его будила, трясла за руку, говорила, что надо поесть. Я варила бульон, который он мог пить, как воду. Если варила борщ, он не знал, как его есть. Забыл, как жевать. Он питался через трубочку – это единственное, до чего я сама додумалась и была очень собой горда. Я купила упаковку коктейльных трубочек и засовывала их в рот Анатолию. Он вяло сосал. Но хоть что-то. Хотя бы он умрет не от обез-воживания и не от голода.
Иногда я заходила в его комнату и видела, что муж сидит в кровати и читает старую газету. Значит, сегодня что-то случилось в его голове, и он вернулся. Анатолий в такие «хорошие» дни мог сходить в ванную умыться, съесть с моей помощью котлету или омлет. Он даже разговаривал. Если для него эти дни назывались «хорошими», то для меня они становились невыносимыми.
Потом Анатолий стал отказываться даже от бульона. Говорил, что только что поел. Литр этого бульона выпил, а я опять ему сую кружку. И зачем трубочка? Что, он так не может выпить? Я прекрасно помнила, что он не съел ни ложки. Уговаривала его выпить хоть глоток, он глотал, морщился и говорил, что бульон – горький, пересоленный и я хочу его отравить.
– Что тебе приготовить? – спрашивала я.
Анатолий мог попросить бутерброды с колбасой. Я резала, приносила. Он бросал бутерброды на пол. Но хуже всего было то, что в такие «хорошие» дни он отказывался пить таблетки. Я его уговаривала, но он отказывался.
– Хватит меня пичкать. – Анатолий бросал таблетки на пол. – Не буду я это пить. Сама пей. Что тебе надо от меня?
Тогда я толкла таблетки между двумя ложками и подсыпала в сок.
Как-то я решила убрать в квартире – перевела Анатолия в свою комнату, уложила и пошла убирать и перестилать постель в его комнате. Между стеной и матрасом нашла конфеты, черствые куски хлеба, печенье. У него там целый продовольственный склад обнаружился. Все было стухшим. Я выгребала мусор. И добралась до таблеток, которые выкладывала ему на тумбочку, думая, что он их пьет.
Что мне оставалось? Я решила, что буду заставлять его пить и проверять – просить показать язык. Так делала медсестра в больнице.
– Пей, – говорила медсестра. – Покажи, – пациент должен был высунуть язык. Если он этого не делал, медсестра могла залезть пальцами за щеку, вытащить таблетку и заставить прожевать. У нее находилось и наказание – капсула рыбьего жира. Провинившемуся пациенту она давала капсулу и заставляла разжевать. Или выносила банку настоящего рыбьего жира. И наливала в столовую ложку. После этой экзекуции самые упрямые больные соглашались принимать лекарства.
Я однажды разжевала капсулу с рыбьим жиром. Просто хотела убедиться в том, что ни медсестра, ни я не склонны к издевательствам. Потом съела упаковку аскорбинки и чуть ли не полкило мандаринов, чтобы заесть. Да, это было форменное издевательство.
– Почему ты не принимаешь лекарства? – спросила я Анатолия.
Он никак не отреагировал. Агрессия сменилась апатией. Мой муж вдруг стал вежливым. Все время говорил «спасибо». Стал тихим, не буйным. Человеком в полудреме, который находится в своем мире. Он часто лежал, уставившись в потолок. Не спал, а лежал так часами, сутками, рассматривая белый потолок. Я не могла смотреть, как Анатолий часами рассматривает потолок. Меня это раздражало. Я пошла и купила коврик с затейливым узором. Прибила его на стену. И Анатолий стал рассматривать этот коврик. Отчего-то мне было легче думать, что мой больной муж рассматривает узор на коврике, а не таращится в белый потолок. Коврик ему нравился. Иногда он даже водил пальцем по узорам, проводя линии. Мне стало легче. Во всех смыслах. Я знала, что он лежит и не встает. У него есть ковер на стене и больше ему ничего не нужно.
Так продолжалось где-то с неделю. Не знаю, что творилось в голове у Анатолия, но я была рада такой передышке. Муж соглашался есть, позволял себя кормить, не отрывая взгляда от ковра. Он водил пальцем по узорам и засыпал. Просыпался и снова рассматривал узоры. Уже смирился с памперсами. Не сдирал их, не пытался сходит в туалет. Когда я меняла ему памперсы, он никак на это не реагировал. Не стеснялся, не делал попыток мне помочь. Когда я купила одноразовые перчатки, которые носили все нянечки и медсестры в больнице, мне стало проще управляться с гигиеническими процедурами. Я не трогала Анатолия голыми руками. Надевала сразу две пары и только после этого могла снять памперс, обтереть его, надеть новый. Я купила все средства для лежачих больных. Лосьоны, влажные салфетки, обтирания, увлажняющие кремы, средства от пролежней. Я так не мазала свою маленькую дочь, как умащивала мужа. У меня не было такой батареи кремов, как у него.
Лежачим больным, как оказалось, без конца требовалось что-то увлажнять, массировать, смазывать, растирать, вытирать, менять. Я тогда радовалась достижениям современной медицины. Провизоры в аптеке меня уже узнавали и подсказывали новые средства. Сухой шампунь, чтобы не мыть голову. Присыпки с ароматическими добавками. Я прекрасно помнила, как было раньше. Мука вместо шампуня – насыплешь и стряхиваешь. Сладкая вода вместо лака для волос, а еще лучше пиво. Газовая конфорка вместо фена. Хна – если шатенка и нужно закрасить седину. Басма – если брюнетка.
У Анатолия было все, о чем только может мечтать лежачий больной. Мне хотелось ему сказать – ты даже не понимаешь своего счастья. Сколько кремов я в него вмазала, сколько салфеток перевела. Сколько упаковок памперсов, пеленок.
Одноразовые перчатки приносили мне настоящее счастье. Я больше не должна была страдать, прикасаясь к коже, умывая, подмывая, убирая. Мои руки стали для Анатолия чужими, а он для меня тоже чужим. Я тогда много думала о том, почему за больным должны ухаживать родные. Мне казалось, что это неправильно – родных нельзя подпускать как раз потому, чтобы они сохранили хоть какие-то теплые чувства. Я своего мужа уже даже не ненавидела. Я его даже за человека не считала. А если бы за ним ухаживала медсестра, то, возможно, мне хотя бы было его жаль. Наверное, я все-таки ужасный человек, раз так думаю. Даже с дочерью я плохо управлялась, когда та болела. А как только приходила врач или медсестра, я знала, что Ксения находится в надежных руках. Помню, как должна была сделать клизму. Медсестра показала – ножки поднять, тут смазать, ничего сложного. Это ей ничего сложного, а мне – невозможно.
– Вы же мать, все почувствуете, справитесь, – успокаивала меня медсестра.
Но я так и не справилась. Хорошо, пришла Эльвира и сделала Ксении клизму.
Сейчас я тоже должна была справляться.
– Это же ваш муж, – говорила мне нянечка в больнице, показывая, как менять памперс, как смазывать.
И что я должна была ей сказать? Что муж – не обязательно родной человек? Что я никаких клятв не давала – быть в радости и в горе, в болезни и в здравии. Да никогда бы в жизни я такое не произнесла. Хорошо, что у нас в стране нет такой практики. А печать в паспорт? Да посмотрите на дату этой печати! Какая я ему жена? Так, хорошая приятельница.
