Когда Ксения говорила, что не собирается заботиться о постороннем ей человеке, я ее понимала. Прекрасно понимала. Ксения, конечно, злилась. Она считала, что я сошла с ума, просто помешалась на своем муже. Да, можно и так сказать. Я сошла с ума. Делала одно, думала другое, дочери говорила третье. И во все это еще и верила. Как называется эта болезнь? Шизофрения? Когда три человека в одном теле? Я была такой.
Анатолий вдруг стал бояться темноты. Кричал, если я выключала свет. Я оставляла ему включенным светильник, который перенесла из своей комнаты. Светильник горел и ночью, и днем. Мой муж, оторвавшись от потолка и коврика, стал смотреть на этот светильник. Мне всеми силами хотелось вернуть мужа хоть к какому-то подобию жизни. Я заходила к нему в комнату утром, выключала светильник. Анатолий начинал кричать. Так, как кричат звери от страха.
– Посмотри, уже утро. Видишь, я занавески раздвинула. Солнце светит, – убеждала я Анатолия.
Но он продолжал кричать на одной ноте. Закрывался, будто дневной, не искусственный свет причинял ему нестерпимую боль.
Потом и занавески я перестала раздвигать – Анатолий кричал, если я это делала. Вечером он мог уснуть, только если горел не только ночник, но и верхняя люстра. Я не знала, откуда у него такой страх. Может, его в детстве пугали – запирали в сарае или кладовой, где было темно? Тогда почему он так боялся именно солнечного света? Счет за электричество стал приходить такой, что мне плохо становилось. Я пыталась выключить свет, когда думала, что Анатолий уснул. Но он тут же открывал глаза. Может, он вообще не спал в то время. Я не знаю. Может, привык в больнице, где все время горела лампа в коридоре? Или ему тоже было страшно?
Потом он сорвал занавески. Наверное, потому, что я пыталась их раздвинуть. Он их сорвал, скомкал и засунул за кровать. Как ему это удалось – не знаю. Я пыталась забрать у него занавески, обещая, что не повешу их назад, а сложу и уберу в шкаф, но он не отдавал. Анатолий кричал и стонал целыми днями. Показывал на окно.
– Отдай занавески, я их повешу, – убеждала я мужа. Но он продолжал кричать.
Я заклеила окна газетой. Не помогло. Анатолий все еще кричал. Он отключался минут на пятнадцать, а проснувшись, снова кричал и стонал. Я уже по потолку готова была ходить от его крика.
– Что тут у вас? – В дверь позвонила Эльвира. Даже она не выдержала.
– Не знаю, что делать. Занавески он содрал, света боится. Газеты не помогают.
– Давай закрасим окно, – предложила Эльвира.
– Как это? – не поняла я.
– Как делают в больницах. Краской. Потом сотрешь растворителем.
Вова закрасил окно краской. Анатолий успокоился. А я чуть не свихнулась. Мало мне больного мужа, так еще я должна жить с крашеным окном, как в больнице? Эльвира предложила даже поставить решетки на окна, но я отказалась. Моя квартира… Думала ли я, что буду жить с крашеными окнами? Неужели это плата за желание быть счастливой? Плата за страх не остаться одной?
Анатолий стал обидчивым и злым. Он мне не радовался. Когда я заходила к нему, у него менялось выражение лица. Меня он считал чужой и злой.
Теперь, когда я пыталась его обтереть, поменять памперс, перестелить пеленку, он мне не помогал, а мешал.
– Приподнимись хоть чуть-чуть, – просила я.
Анатолий вжимался в кровать и не двигался. Тягать его у меня не хватало сил.
– Хорошо, будешь лежать грязным, – угрожа-ла я.
Анатолий улыбался. Он хотел лежать грязным. Хотел, чтобы я его не трогала. Я уверена, если бы пришла профессиональная медсестра или сиделка, он бы себя так не вел. Со мной он становился совершенно неуправляемым. Я по полчаса уговаривала его поесть. Он делал глоток чая и выплевывал на себя, на кровать.
– Тебе же будет плохо, не мне, – плакала я. – Ты будешь лежать на грязном.
Муж опять улыбался. Ему нравилось, когда я плакала и злилась. Я это видела. Он всегда улыбался, стоило ему «довести» меня.
Анатолий совсем перестал разговаривать. Мог что-то сказать Ане, когда та приезжала. Но со мной вообще не общался. Для меня у него осталась только злая, язвительная улыбка.
– Пожалуйста, пожалей меня, помоги. Надо перестелить постель. Давай я тебя доведу до ванной, надо умыться, побриться. Давай примем душ. Ты же можешь ходить. Я знаю. Зачем ты меня обманываешь? – умоляла я мужа.
Он отворачивался и разглядывал ковер.
– Не хочешь, не надо. Лежи так. Пусть тебе будет стыдно, – уходила я.
В последний раз он выплюнул на кровать все, что держал во рту – пережеванное печенье с чаем. Я думала, что он проглотил, а он, оказывается, держал за щекой, выжидая момент, когда сможет все выплюнуть.
– Я сдам тебя в больницу, – угрожала я, – пусть там с тобой возятся.
Анатолий улыбался. Может, он хотел в больницу? Может, специально этого добивался? Я не исключаю, что ему там было хорошо, лучше, чем дома. Может, больные как маленькие дети? Им нужен установленный режим дня, четкий распорядок. Все расписано по часам – еда, процедуры. А у меня не было режима дня. Я могла уснуть в семь вечера и проспать до девяти. Потом до пяти утра мучиться бессонницей. Завтрак я могла приготовить и в шесть утра, и в восемь, и в одиннадцать. Я не понимала, когда Анатолий хочет есть, а когда нет. Вряд ли он сам это понимал. Но четкий распорядок пошел бы ему на пользу. Хоть как-то удержал его больную голову, в которой росла опухоль.
Вскоре стало еще хуже. Анатолий, который еще совсем недавно мог легко подняться на шестой этаж без лифта, который сломался, с сумками, перешагивая через ступеньку, не смог переступить порожек. Стоял и не знал, как выйти из квартиры. И как всегда, это случилось не вовремя. И опять я осталась виноватой.
Нужно было отвезти его на обследование – понять, насколько увеличилась опухоль, сдать анализы. Аня обо всем договорилась. Вызвала такси. Мне нужно было только спустить Анатолия к машине и быть с ним рядом. Как ни странно, он понимал, что нужно встать и одеться. Он даже съел несколько ложек манной каши. Был покладист и старался меня не огорчать. Я все утро его мыла, причесывала, одевала. Сама была похожа бог знает на кого. Но мне было все равно, как я выгляжу. Я думала только об одном – лишь бы вывести Анатолия из дома. Отчего-то я надеялась, что если он выйдет, то больше не будет заставлять меня оставлять свет на ночь. Я убедила себя в том, что, если Анатолий оденется, переступит порог квартиры, сядет в машину – он вспомнит, что есть улица, другие люди. И мы будем с ним хотя бы сидеть на скамейке перед домом. Он согласится одеваться и выходить дышать свежим воздухом. Я открыла все окна настежь, надеясь, что квартира проветрится за время нашего отсутствия. Я ждала этой поездки, как ни одной в своей жизни. Мне казалось, что машина подействует на Анатолия благотворно – он вспомнит ощущения. И постарается вернуться. В настоящее. Выпростается из своих воспоминаний, из своей темноты, в которую погружался с каждым днем все глубже, и захочет жить. Пусть не совсем нормальной жизнью, но хотя бы начнет бороться, заставлять себя, преодолевать.
