– Он не понимал, что делает, – ответил он.
– Прекрасно он все понимал! Кобель!
– Это не он, это болезнь. Ты сама говорила, что он – не в себе. И он же подписал все бумаги. Чего тебе еще надо? Пусть лапает, кого хочет.
– Не много-то он и оставил. Мог бы и больше.
Я поехала в гараж, чтобы посмотреть, что там хранил отец. Не знаю, что я ожидала увидеть, но никак не то, что увидела. Весь гараж был заставлен коробками вдоль стен. Коробки громоздились в два ряда. Я достала одну, открыла – столовый сервиз. Открыла вторую – чайный сервиз. Третья – опять сервиз.
Я открывала одну коробку за другой – везде была посуда, новая, завернутая в бумагу. Чашки, стаканы, бокалы, рюмки всех размеров. Несколько наборов столовых приборов в красивых бархатных коробках. Десертные вилки, ложки, ножи. На шесть персон, на двенадцать. Вилки, ножи, специальные лопатки для рыбы. Потом пошли отдельные предметы – соусники, салатники, супницы, бульонницы – целый посудный склад!
Сколько я себя помнила, у нас в доме ни одной нормальной чашки не было. Разномастные тарелки, из которых даже есть не хотелось. Старые алюминиевые ложки. Гнутые вилки. Если у вилки ломались зубья, мама их никогда не выбрасывала, а приспосабливала в качестве вешалки для полотенца – отгибала ручку, которая превращалась в крючок. За разбитую чашку она могла меня наказать – отшлепать и поставить в угол. Однажды она купила ковер. У нас в квартире лежал старый линолеум, а мама мечтала о ковре. Большом, чтобы весь пол закрывал. И обязательно с бахромой. Мама все время повторяла, когда мыла пол: «Как же хочется ковер, чтобы пылесосить, чтобы в цветах, нарядный, как же хочется ковер, пусть синтетический, не натуральный, тогда вообще долгоноский, как противно смотреть на линолеум, как же хочется его закрыть…» О существовании паркета мама даже не подозревала. Тогда у всех был линолеум и плитка, а у кого ковер – те счастливцы. Папа подарил ей ковер на Восьмое марта. Такой, о каком она мечтала – с бахромой, цветами, синтетический. Мама его разложила, и аккурат получилось так, как она хотела – на весь пол и даже больше, края задрались с одной стены. Мама сбросила тапочки и ходила по ковру босая. Туда-сюда. Целый день прошагала по ковру. Если нужно было выйти на кухню, она сходила с ковра, обувала старые отцовские тапочки, которые приспособила под себя, шла на кухню, варила, жарила и снова возвращалась в комнату. Снимала тапочки на кромке ковра и ходила босая. Переживала, что ножки стола сделают выемки, что стулья «расшоркают» пусть синтетический, но ворс. Что под диваном цвет сохранится, а на середине выцветет, сотрется. С ковром мы жили два дня. Потом мама его почистила щеткой, свернула, перетянула бечевкой и поставила в угол. Ковер, замотанный, так и стоял в углу комнаты, сколько я себя помню.
Я открывала коробки – уже не разрезала, а рвала одну за одной. Скатерти – льняные. Занавески с люрексом. Набор кастрюль. Я уже не знала, что думать. У отца был отдельный бизнес? Он приторговывал посудой? Я слышала из его разговоров, что у таксистов и водителей всегда можно было купить водку и дефицитные товары. Если что-то нужно – вызываешь такси и договариваешься. У водил можно было достать все – от хоккейной клюшки до постельного белья. Спиртное – любое. Отец, получается, торговал посудой? Но почему тогда мы ели из старых тарелок, со сколами, с трещинами? Почему мама так тряслась над каждой чашкой? Почему она готовила в старых кастрюлях и даже не мечтала о новой сковороде? Почему отец не принес домой хотя бы один набор с ножами и вилками? В углу гаража стояли ковры, свернутые валиками. Я насчитала шесть штук. Я вышла, думая, что сейчас задохнусь. Надо было еще закрыть гараж. Я услышала лай – по крышам бегали бездомные собаки, прикормленные сторожами. Собак я боялась с самого детства. Что мне было делать? Я вернулась в гараж, закрыла ворота и просидела так до вечера, открывая новые коробки, в которых опять была посуда. Снаружи доносился собачий лай. Я нашла бутылку водки и выпила почти половину. Только после этого смогла выйти. Я даже вдруг подумала, что отец покупал ковры и посуду для меня в качестве приданого. Тогда почему он мне не отдал? Для кого все это хранилось? Эти хрустальные вазы и конфетницы? И что мне теперь с этим было делать? Забрать себе? Продать? Кому сейчас нужно такое советское добро? Отдать маме? А ей зачем? Я была дико зла на папашу. Даже наследства не мог нормального оставить. Он сейчас подохнет, и что после него останется? Кастрюли? Все, что он нажил?
Я сидела на коробках и думала, что папаша мой, оказывается, врал не только моей матери. А всем вокруг. Я-то думала, что у него – гараж. Гараж, с большой буквы. И что я увидела? Ржавую железную коробку среди других таких же, на выселках. Рядом железная дорога. Бродячие собаки. Гараж оказался с ямой – для технических нужд. Но папаша даже не потрудился яму эту заложить нормально – бросил несколько досок. Да сюда и машину не загонишь. Надо выносить коробки, выбрасывать старые шины, заделывать эту дыру. Дверь, хоть и на соплях держится, а открыть сложно – надо поднять чуть наверх, дернуть. Папаша всегда про свой гараж как про дворец рассказывал. Ну да, для кого-то, может, и дворец. Только как его продать? Кому? Три копейки за все про все. Был бы хотя бы кирпичным…
Вот, папочка, как оно вышло – не подрассчитал ты маленько. Быстрее своей больной женушки скопытился. Да, я надеялась, что ты еще очухаешься. А деньги на все больницы у этой дурищи Ксюхи брала. Оказалось, что девка-то не простая. Работает, деньжищи гребет лопатой. Ничего не тратит, сама мне рассказывала. Копит. А на что копит-то? Вот бы мне ее нычку, я бы быстро разобралась, на что спустить. Да ладно, не такая уж я сволочь. Она сама мне предложила. Когда я позвонила и сказала, что отец в любой момент может на ее мамашу с кулаками наброситься. Неадекватный совсем стал. Ну, она и согласилась больницу оплачивать. Только с условием, чтобы я ее матери не говорила. А мне оно надо? Пусть сами своих тараканов в головах травят. Мы с ней в метро встречались, она мне конверты передавала. Еще и спасибо говорила. Я ж говорю – дура, похлеще своей мамаши. Да я половину тех денег себе оставляла. Хоть жрать нормально начала, да детей одела, обула, матери часть отдала. Если им не надо, то мне надо. Ксюха еще с таким видом всегда стояла, будто я шалава подзаборная. Такое мне одолжение делала, что усраться. Да мне наплевать – пусть как хочет смотрит, лишь бы платила.
Я-то надеялась, что отца в больничке подлечат, а ему все хуже становилось. Елена меня уже извела своими звонками. То ей одно привези, то другое. Я уже и трубку не брала, и звонки сбрасывала, а она звонила и звонила. Я уже не знала, как от нее избавиться. Сама отца была готова задушить. Одно радовало – папаша свою женушку вообще не узнавал. Елена рыдать принималась, все спрашивала у меня и медсестер – как такое может быть? Как он может не узнавать? А я о другом думала. Ну, зачем так мучиться? Кому это надо? Вкололи бы папаше дозу побольше, и ладно – всем облегчение. Я все думала, что эта полоумная не выдержит – даст ему таблеток, и все. Тогда бы на нее можно было в суд подать, обвинить в убийстве, а так и квартирку оттяпать. Но она терпела, зараза такая.
Да, я специально сказала Елене, что против успокоительных, на которых отец валялся овощем целыми днями. Я сказала, что пусть лучше ходит, двигается. Я-то думала, что папаша с собой что-нибудь сделает – в окно выйдет, например, а я потом на суде скажу, что это вдова не выдержала, подтолкнула. Но нет, видимо, Елена давала ему таблетки. За отцом следила – гуляла с ним, все окна позакрывала, в его комнате даже гвоздями забила. Ручки от шкафов пооткручивала. Даже ножи уносила к себе в комнату.
