– Я не знаю.
– Надо узнать. Если он приходит к дочери или еще к кому, то может им указать, где искать надо.
– А мне что делать?
– Найди то, что он оставил. Сходи в церковь. Квартиру тоже лучше освятить.
Я сходила в церковь и поставила свечку. Но Толяша все равно приходил. После таких ночей я уходила утром из квартиры и до вечера бродила где придется. Ходила по магазинам, ничего не покупая. Гуляла в парке. Мне было все равно – лишь бы не находиться в квартире. Мне нужны были рядом люди.
Я все время мысленно возвращалась назад. Прокручивала каждый день. Когда все началось? В какой момент? Можно ли было предотвратить? Я думала, что сделала ошибку, выйдя замуж за Толяшу. И хотела с ним развестись. А теперь понимаю, что это уже была болезнь. Каждый день. Когда я заметила? Когда должна была заметить?
Возможно, в тот день, когда я попросила его сходить в магазин и купить яблок. Толяша принес килограмм лука. Я тогда не обратила внимания – лук был тоже нужен.
– Это же лук, а не яблоки, – пошутила я.
– Он же круглый, – ответил Толяша.
Сейчас я понимаю, что он перестал различать предметы. Для него было или круглое, или длинное. Кабачок он путал с огурцом, помидоры с редиской. Я писала ему список, но он все равно возвращался не с теми продуктами. Я злилась. Мне казалось, что он делает это специально – покупает то, что сам хочет.
Когда-то меня очень трогало одно его качество, которое казалось таким… нежным, что ли. Толя всегда чистил овощи и фрукты и нарезал кусочками. Он делала это не только для себя, но и для меня. В этой его привычке для меня было все – вся его любовь, забота, сила.
Толя тщательно чистил яблоко, вынимал семечки и нарезал дольками. Огурец он тоже чистил так, чтобы не оставалось зеленых прогалин шкурки. Он чистил для меня мандарины, апельсины. И я сидела и была в тот момент счастлива – есть, нашелся мужчина, который чистит для меня фрукты. Он приносит их мне на тарелке. Разве это не счастье? Разве не высшее проявление заботы?
Многое меня удивляло. Как-то я порезала помидоры на дольки и поставила перед Толей. Он брал дольку, выкладывал на тарелку и тщательно вырезал основание стебля. Помидоры были мелкими и точка – тоже, почти невидимой. Но Толя вырезал точку на каждой дольке. Мне показалось это забавным, и я даже засмеялась. Но Толя шутки не понял и обиделся на мой смех.
Он чистил груши и персики.
– Зачем? – удивлялась я, а он не понимал моего вопроса.
Но мне нравились его движения, когда он что-то чистит. Нравилось, как он все выкладывает маленькими аккуратными, одна к одной, дольками на тарелке. При этом он мог есть котлету ложкой или нанизывать отбивную на вилку и отгрызать кусок. С ним было сложно сидеть за столом. Иногда мне становилось даже неприятно. Но как только он начинал очищать для меня мандарин, снимая все прожилки, оставляя аккуратную дольку, я прощала ему его невежество.
Мне казалось, что он становится черствым и равнодушным. Ему звонили с работы, он слушал, но ничего не отвечал – бросал трубку. Они перезванивали, и я объясняла, что муж плохо себя, наверное, чувствует. Видимо, давление, перемена погоды. Извинялась. Он вдруг, как ни в чем не бывало, забирал у меня телефонную трубку и… говорил как прежде.
Сейчас я знаю – мне врач объяснил. Опухоль тогда уже была, она росла и давила. В какую сторону опухоль могла разрастись – никто не мог сказать. Толяша вдруг забывал, как нужно говорить. Он все понимал, но не мог произнести самые обычные слова. Потом вдруг что-то в голове щелкало, и он уже мог управлять своей речью. Если бы об этом я знала тогда. Но я не знала, никто мне не объяснил, да я и не понимала, что Толяша уже болен. И уже неизлечимо.
Да, этого я никому не говорила. И ради ответа на этот вопрос пошла в церковь. Нужно ли было делать операцию? Помогла бы она Толяше? Аня настаивала – говорила, что даже если операция продлит его жизнь на несколько месяцев, то нужно пробовать. Врачи рисковать не хотели. Советовали оперировать за границей. Я не хотела мучить Толяшу. И как жена, отказалась. Наверное, Аня мне и этого простить не может. Я была готова давать Толяше любые лекарства, поддерживать его всеми силами, но не верила в операцию.
Сегодня я была уверена, что поступила правильно, но уже на следующий день сомневалась. И так – день за днем. Получалось, что на мне лежала ответственность. И получалось, что я отказалась продлевать Толяше жизнь, дать ему хоть призрачный, но шанс.
И, конечно, на это не было денег. С чего-то Аня решила, что у меня есть накопления. Но это было не так. Кто стал бы платить за операцию? Аня не могла. Я должна была продать квартиру? Аня считала, что должна, ради мужа. Обещала помочь с риелтором. Сделать все быстро. А где мне жить? Купить комнату? Но почему я должна была так рисковать? Аня считала, что должна – ради мужа, ради его здоровья. Но а как же мое здоровье? Моя дальнейшая жизнь? Я-то еще была жива и умирать не собиралась! Аня говорила, что я должна попросить у Ксении. Но я же знала, что она не даст. Даже слушать не будет.
Аня как-то очень зло прошептала, но я ее услышала.
– Когда вам нужно будет, тоже никто не придет на помощь.
Но я и не ждала ни от кого помощи. Я и без нее прекрасно знала, что буду умирать одна. Буду ли я цепляться за жизнь? Не знаю, наверное, нет. Хотела бы я, чтобы моя дочь пережила то, что пережила я – точно нет.
Аня стала меня раздражать в последние дни. Даже месяцы. Она без конца придумывала какие-то новые способы лечения. То говорила, что нужно показать отца травникам, то говорила, что его надо отвезти в святые места, то еще какие-то глупости. Я отдавала себе отчет – она желает отцу выздоровления и никак не могла принять – он уже не поправится. Чуда не случится. Но Аня снова и снова твердила мне про волшебные средства, про экспериментальные таблетки. Я едва сдерживалась, чтобы на нее не накричать.
Толяша умирал. И я хотела только одного – чтобы он уже умер. Освободил и себя, и меня, наконец, от страданий. От этой жизни, которая стала невыносима.
Я многое стала вспоминать после его смерти. То, на что не обращала внимания. Почему он все время рылся в шкафу? Вытряхивал вещи, что-то искал. Когда я рассказала об этом Ане, она тоже рылась в моем шкафу – думала, что я не вижу. Что они искали? Неужели Толяша спрятал в шкафу деньги? Да я сто раз этот шкаф проверила. Ничего не было.
Уже после его смерти я думала, что вообще не должна была выходить за него замуж. Мы встречались месяц-два от силы, а потом расписались. Почему я на это пошла? Неужели настолько чувствовала себя одинокой? Конечно, это было ошибкой. Я не любила его настолько сильно, чтобы нести эту любовь до конца. Я не смогла, не выдержала. Я сделала для него больше, чем должна была.
Когда он начал ругаться матом – это было еще не в самый последний месяц, много раньше, я по-настоящему испугалась. Толяша стал совсем чужим. Его будто подменили. Он стал агрессивным, матерился так, будто нормальных слов вообще не знал. Он разговаривал матом, и мне становилось дурно. Он все время просил выпить. Кричал на меня, оскорблял. Требовал, чтобы я принесла ему водку или коньяк. Ему было нельзя, категорически, но я приносила. Выпив, он затихал хотя бы на несколько часов. Потом я уже сообразила – давала ему успокоительные капли. Он отказывался их пить, бросал чашку на пол. Тогда я стала наливать в рюмку – из рюмки он соглашался выпить. И вдруг я как-то спросила – портвейн будешь? Он согласился. И эти капли стали называться портвейном. Я наливала тройную дозу – пустырник, валерьянка, добавляла валокордин, боярышник. Он выпивал залпом и тут же успокаивался. Он все время требовал «портвейн». В больнице думали, что он бывший алкоголик.
