Тратя все силы на то, чтобы не утонуть, гигант не замечал, что его уносит все дальше, в квадрат моря, куда он сам еще никогда не заплывал, – не из-за того, что чувствовал исходящую оттуда угрозу. А потому, что океан там был еще бесплоднее и не мог обеспечить его кормом.
Так прошел один день и одна ночь. Если бы существо, похожее на доисторического ихтиозавра, было разумным, оно бы уже потеряло надежду и смирилось. Но оно было безмозглым и изо всех сил боролось за жизнь.
Утром туман рассеялся, из него выплыло что-то похожее на высокую стену. Это было кольцо из сцепившихся друг с другом кораблей. Их тут были сотни. Всех флагов и всех назначений. Любого водоизмещения. Торговые и военные. С мертвецами на борту и полностью пустые, как «Летучий Голландец». Наполовину ушедшие под воду и почти целые.
Течения в новом мире изменились, и в этом квадрате образовалось подобие Бермудского треугольника.
Но было одно судно, стоявшее чуть поодаль от остальных. Развороченный огромный контейнеровоз, выброшенный на выступающую из воды плоскую скалу еще раньше всех остальных. Под флагом Панамы, но с филиппинским экипажем (об этом можно было бы узнать из судового журнала, если бы кому-то пришло в голову туда заглянуть).
Тварь несло течением прямо на него. И чем ближе она подплывала, тем сильнее жгло ее кожу.
Море стало вдруг чистым, стерильным. Абсолютно прозрачным. Не было ни планктона, ни водорослей. Не было мелких хищных зубастых тварей и пучеглазых рыб, похожих на древних кистеперых латимерий. Над берегом не носились птицы-ящеры.
Ничто живое не могло выжить там, где вода была такая же радиоактивная, как в ядерном реакторе. Потому что внутри этого корабля, разорванного взрывом почти надвое, двадцать лет назад пробудилась злая сила, о которой маленький мозг чудовища не мог ничего знать.
С тех пор эта сила не засыпала ни на миг. И теперь невидимые частицы рвали и корежили плоть твари, пробивая в ней миллионы незаметных глазу дырочек.
Еще живого левиафана выбросило на мель неподалеку от корабля-призрака.
Он поднял голову с тревогой, хотя уже почти ослеп.
Свечение. Оно наполняло воздух. Каждую долю секунды здесь рождались новые частицы, почти как в коллайдере. А течения несли эту заразу дальше, в мировой океан, на юг и на север.
Проведя всего час в этих водах, существо начало кровоточить, будто изрешеченное крохотными пулями. Его мозг и органы чувств затуманились, огромный желудок исторг из себя все, что там находилось. Шкура начала уже не светиться даже, а словно гореть, краснея и лопаясь.
Последним усилием монстр сорвался с мели, будто желая нырнуть в спасительную глубину. И в этот момент в его головном мозгу одновременно лопнули несколько сосудов – и создание забилось в агонии. А потом его двухсоттонная туша камнем пошла на дно. Туда, где ей быстро занялись обитатели морских глубин и бездонных впадин, никогда не видевшие солнца, питавшиеся только теплом от геотермальных источников. Они даже не подозревали, что наверху была жизнь и что с ней потом что-то случилось.
***
Корабль-призрак стоял неподвижно, будто вросший в скалу.
Панамский флаг давно не реял, изодранный ветром. Но название хорошо читалось на корпусе. Судно называлось «Урания». Но это было всего лишь имя музы-покровительницы астрономии.
Оно было не связано с тем, что когда-то в чреве корабля взорвалась бомба – не просто грязная, а очень грязная. Собственно, именно для нее корабль был сначала куплен, а потом переоборудован на секретной верфи.
Если корма была практически уничтожена взрывом (скорее всего внешним, как от попадания ракеты или авиабомбы), то нос почти не пострадал. Внутри, в крохотных, как на подводной лодке, каютах и коридорах лежали вповалку покойники. Невысокие, круглоголовые, коротко стриженные, в полувоенных спецовках и военных ботинках – совсем не похожие на раздолбаев-филиппинцев. Даже воротнички у них были отутюжены, а обувь – начищена. Когда-то.
Тела были не тронуты разложением. Никакие бактерии не живут в местах, подобных этому.
В кают-компании на стене висел целый ряд грамот и медалей «передовиков торгового флота».
На нижней палубе надписи на переборках, дверях и люках были на «хангыле». Кое-где висели плакаты, многие из которых были понятны только гражданам одной страны. В оружейных стойках хранились автоматы. В тщательно запертых шкафчиках – боевые уставы ВМФ и морской пехоты.
А на мостике генерал сухопутной армии в старомодном кителе откинулся на жестком стуле над раскрытой папкой с документами. Когда-то он был толст, но годы превратили его тело в мумию, рука которой так и застыла возле кобуры с пистолетом ТТ. Генералу повезло чуть больше: он успел перед смертью подумать не только о Партии и долге, но и вспомнить свою семью, оставленную в Пхеньяне. У него было не три секунды до гибели «под лучом», а целых десять. Он, как и многие другие в те летние дни 2013 года, «просто выполнял приказ».
К середине дня туман сгустился снова, став ядовито-зеленым. И пока его погибший собрат из плоти и крови погружался на дно, железный левиафан стоял, как влитой, на безымянной скале в мертвом море у восточной оконечности Евразии.
Интерлюдия 6
Эксперимент, день шестой
Май 2013 г.
Яркая лампа над головой слепила глаза, как маленькое солнце. Тело было вялым, будто разваренным в кипятке. Ему дали что-то вроде реланиума – лошадиную дозу.
Гулкие голоса доносились словно откуда-то издалека, фигуры, нависшие над ним, казались искаженными, вытянутыми, большеголовыми, как пришельцы.
– Разве это микроскоп? У нас такого старья уже десять лет не было…
– Да, работаем по-дедовски. Тут тебе не Женева и не Массачусетс. Но у доктора Менделя даже такого не имелось.
– Мендель был не доктор, а монах.
– Не умничай, салага. Готовь аппарат.
– Надеюсь, нам дадут за это Нобеля…
– Отставить Шнобеля. Будет «гриф» на пятьдесят лет и орден секретным приказом. Но если завтра война, миллионы солдат вспомнят нас добрым словом, когда умрут от лучевой болезни на десятый день, а не на второй.
Смешки. Перешептывания.
Над ним склонились двое в хирургических масках. Над масками – закрытые защитными очками глаза. Оба в синих халатах, в резиновых перчатках. На одном – фартук, чем-то заляпанный, с темными, будто прожженными пятнами.
Провода опутывали туловище подопытного. Мерные щелчки приборов раздавались совсем рядом. Простыней его не накрыли, и было нестерпимо холодно. А еще чесался лоб. Но он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой – настолько прочно держали ремни.
Где-то вверху – закрепленная на штативе капельница с белесым раствором, похожим на молоко. Ярко горела, слепила проклятая лампа.
«Что? Что это? Что они со мной делают?»
