Судя по слою пыли, тут уже двадцать лет никто не ходил. Сурово смотрели со стен портреты передовиков, отмеченных наградами, – солидные дядечки в пиджаках и белых халатах и желчные тетеньки, которым Малютин сразу вручил бы звание «синий чулок».
От его взгляда не ускользнуло, что окна заклеены крест-накрест. Это делалось, чтобы стекла не повышибало взрывной волной. Больше не для чего. Тут же в холле стояли дополнительные емкости с водой и ведра, а чуть подальше – ящики с песком. Некоторые поверхности были обработаны и покрашены негорючими составами. Тут явно выполнялись меры по приведению в готовность первой очереди, о которых он где-то читал.
С большого стенда говорили о чем-то давно забытом пожелтевшие объявления («Желающим получить детские путевки в санатории Черного моря обратиться к председателю профкома до 10.05.13), учили чему-то памятки, пугали строгими карами нарушителей правил распорядка выписки из каких-то важных приказов.
Было что-то очень болезненное для психики в чтении всех этих казалось бы ничего не значащих для него вещей. Что-то, от чего щемило сердце, почти как от созерцания того, что осталось от чужого быта в квартирах и домах обычных людей.
Отвернувшись от доски объявлений, он пошел проверять кабинеты, насвистывая на ходу что-то из Вагнера.
«Находясь в лесу, производите как можно больше шума».
Считалось, что соблюдение этого правила позволяло снизить риск встречи с медведем. В довоенном лесу. Было ли оно актуально сейчас?
Обойдя половину первого этажа, Малютин у лестницы, ведущей на второй, наткнулся на удобный диванчик. Тут он вспомнил, что у него есть с собой заначка. Вяленая рыба, которую ему дал Боцман, пока сам не стал чьим-то обедом. «Лучше съесть ее здесь, под крышей, где ни одна гадина не будет просить поделиться», – решил он. Эти четыре рыбины достались ему от бойца в обмен на редкие наручные часы производства Швейцарии, которые Малютин от нечего делать взял во время одной из своих вылазок. Должно быть, они были на солдате, когда того загрызли «псы».
Несмотря на прозвище, к флоту тот никакого отношения не имел, а рыбы наловил в каком-то из водохранилищ. Божился, что не в Химкинском, а в одном из тех, которые располагались подальше от столицы. Вроде это был карась, но даже Малютину, совсем не ихтиологу, было ясно, что нижняя челюсть у карасей так выдаваться вперед не должна, да и странные наросты вдоль туловища явно были лишними. «Карась-пиранья. Каранья? Пирась?»
Он выбросил кости двух чудо-юд в мусорную корзину в углу, как культурный человек, вытер руки тряпкой, глотнул воды из фляги и продолжил осмотр кабинетов.
Интерлюдия 9
Эксперимент, день двадцатый
Июнь 2013 г.
Мир это боль. Мир-это-боль. Мирэтоболь.
Кричать не получалось. Из горла вырывались только хрип и шипение.
Он почти не мог говорить. Только шепотом, как змея.
«Боже мой, как чешется в подмышках и в паху. Во что там всё превратилось… страшно даже думать». В туалет он старался ходить, зажмурившись.
Язык стал шершавый и жесткий, как наждак. С зубами тоже непонятно что творилось… Они крошились, ломались, некоторые выпали, но вместо них выросли новые, вытесняя старые, буквально выламывая их.
Он думал, что хуже быть не может – чувствовать, как под кожей шевелится и набухает чужое нечто. Сама кожа уже не чувствовала боли, словно тоже стала чужой и жила своей жизнью. Но под ней, в тканях, еще что-то болело, что-то раздувалось и лопалось. Неглубоко. Где-то в мышцах. К боли он привык и немного даже успокоился. Зато в полной темноте он мог теперь разглядеть пальцы своей руки в сине-зеленом свечении.
Он думал, что ничего страшнее случившихся с ним изменений быть не может. Пока не почувствовал это. С самого утра, как только он проснулся, ощущения начали наплывать волной. Шепот. Гул голосов, похожий на шум моря. Странный хор в его голове. А потом будто кто-то чужой начал вторгаться в сознание. Сначала осторожно, словно открыв дверь на два пальца. А потом все наглее и наглее, как к себе домой. И, наконец, ворвался, как сам он когда-то вломился к той девушке. Кажется, ее звали Алина… Все соседи слышали, как она кричала, но никто не пришел на помощь.
Этот чужой окликал его, словно пытался ему что-то сказать. Сначала шепотом, а потом громко и настойчиво.
А еще половина мышц в его теле вдруг объявили о независимости и перестали подчиняться. Сначала напряглись так, что он чуть не задохнулся, потом расслабились, и он растекся, как кисель.
Скляров уже знал, что верещать и создавать шум нельзя, – придут добрые мучители в белых халатах, которые одинаково относились и к крысам, и к людям, и поставят укол, а вечером не будет еды. Так они всегда делали. Это был их лучший рычаг для давления на него. А жрать ему хотелось постоянно.
Зря они так поступали. Иногда, против своей воли, Скляров начинал думать, что вгрызться им в глотки было бы очень приятно. Именно впиться зубами, как в кусок мяса с кровью. Если бы господа ученые поняли это, как бы они среагировали?
Чувствуя и боль, и страх, и злость одновременно, он завопил, широко разинув рот. И внезапно услышал вместо человеческого крика тот самый вибрирующий ультразвуком вопль, который не давал ему покоя уже несколько дней. Этот вопль вырывался из его легких, проходил через его голосовые связки и рот.
«Убейте. Пожалуйста. Убейте. Меня…»
И тут же за стеной на его крик откликнулся кто-то. А потом еще один, и еще, по цепочке.
Вчера он увидел свое отражение в блестящем скальпеле. Его глаза были белыми.
Он бы сейчас был бы рад даже расстрельной команде. Но вместо этого врачи-убийцы каждое утро обливали его водой из шланга, протирали губкой, потом мазали чем-то липким и прикрепляли клеммы на руки, ноги и грудь, снимали какие-то показания. И кололи, кололи, кололи. Шприцами большими и маленькими.
Но хуже всего была эта накатывавшая чернота в голове. Она пожирала все то, что он помнил и знал. Она убивала саму его суть, его чувства, его характер.
Мысли его стали простыми и краткими.
Он пытался цепляться за островки памяти, за привычные мысли, но все это уходило, растворялось, словно в кислоте. От него остался только огрызок, осколок, крохотный огарок растаявшей свечи.
Казалось, что он проваливается в колодец, на дно, в ледяную воду, откуда уже тянулись к нему черные цепкие руки.
– Мы здесь. Мы живые.
«Нет. Боже. Боже. Нет…»
Одновременно из темной глубины полезли чужие образы и воспоминания, которых никогда не было в его памяти и которые он не смог бы сам выдумать.
Вот он бежит по лужайке. Он ребенок, потому что мир вокруг огромен. Движения его странные и ломаные. Он бежит по лужам, словно не замечает их. Срывает траву и цветы. Набирает полную горсть песка и отправляет ее в рот.
