Потом Николай понял, что лежит не на полу, а на чем-то пружинистом, как матрас. И это заставило его немного успокоиться – вряд ли они положили бы его на кровать.
Правда, пошевелить руками Малютин не мог. Сначала он подумал на наручники, но, похоже, руки были скручены чем-то жестким, похожим на проволоку. Кожа сильно болела в местах соприкосновения с колючим металлом.
Еще Николай понял, что он не один. В полумраке комнаты, освещаемой слабым светом, находился кто-то еще, и этот кто-то стоял рядом с кроватью.
Малютин попытался приглядеться, проклиная себя за то, что в свое время не скорректировал легкую близорукость упражнениями или операцией.
На столе стоял походный фонарь, показавшийся Николаю смутно знакомым. Слабый свет его желто-белых лучей едва разгонял темноту в одной части комнаты. Но кое-что все-таки можно было разглядеть.
Это был Бунчук.
«Какого черта он всегда ходит в этой кепке?» Почему-то у Николая полковник ассоциировался с актером Булдаковым из старого фильма «Особенности национальной охоты».
«Но почему он ничего не говорит, а просто смотрит – пристально, чуть покачивая головой. Какого хрена?»
– Товарищ генерал, – с трудом выговорил Малютин, заметив, что путается в званиях. – Вы в порядке?
«Крепко, до боли зажмуриться. Потом открыть глаза и поморгать. Потом прищуриться». Это всегда помогало ему разглядеть предметы – даже при слабом освещении.
И в этот момент зрение вернулось к ученому. Он увидел, что мятая кепка, заляпанная кровью, криво нахлобучена на голову, совсем не похожую на человеческую, – на голову плосконосого упыря с серым, как у ящерицы, лицом, на котором зияли узкие прорези ноздрей. Существо приоткрыло пасть в подобии усмешки, ощерив неровные желтые зубы. Хриплый звук мог быть и попыткой что-то сказать, и просто одним из бессмысленных звуков, которые издавали эти твари.
Почему-то Малютин склонялся к последней версии.
«Мы считаем их разумными. Но это просто… wishful thinking. Выдача желаемого за действительное».
Было холодно. Зверски холодно. По комнатке гулял не сквозняк, а настоящий ветер. И пахло здесь совсем по-другому. Ученый инстинктивно понял, что находится не в убежище, а в здании, наверху.
«Отделение радиобиологии», – догадался он и почувствовал, как становятся дыбом волосы.
Потому что теперь он был не экспериментатором, а объектом эксперимента.
И как бы дико ни звучала эта мысль, у нее было подтверждение: шприц в серой, шершавой даже на вид руке твари, надевшей кепку полковника. Обычный пятикубовый шприц. Не очень чистый и почти непрозрачный.
Мутная темно-красная жидкость, набранная в шприц, была неоднородной, будто плохо размешанный кисель. На дне виднелся осадок.
«Плазма. Кровь… Кровь одного из них».
В противоположном конце комнаты под потолком висел крюк. На крюке что-то раскачивалось – мерно, как маятник. Видимо, подвесили это совсем недавно, и оно еще сохраняло амплитуду.
Глаза привыкали к темноте – совсем не к его радости! – и он разглядел рядом еще одну старую койку с панцирной сеткой. Кто-то лежал на ней. Этот кто-то не шевелился и был накрыт с головой дерюгой, похожей на старый мешок. Видны были только ноги и руки, выпростанные из-под мешковины. Одна из рук была покрыта страшными язвами.
Малютин всегда считал, что умение терять сознание в нужный момент когда-то имело важный приспособительный смысл. Но у него с этим геном было что-то не так. Он даже от доз алкоголя, близких к критическим, не «вырубался».
Поэтому и сейчас сознание его оставалось чистым как горный родник, даже когда разум отказывался воспринимать происходящее, а инстинкты вопили.
Существо снова зашипело, забулькало горлом и поднесло шприц к его руке. Только сейчас Малютин почувствовал выше локтя мешавший кровотоку слабо и криво закрученный жгут. Так жгут мог затянуть только тот, кто видел подобную процедуру только на картинках.
«Книжки с картинками… для детей. «Я познаю мир»… Вот так они его и познали. Или не все из них. А только этот?»
Мысли помогали Малютину хоть немного держаться за зыбкую почву реальности, скользить по ее рельсам и не сваливаться под откос. Но все это были ходули, слабые подпорки для сознания. Реальным в мире был только страх.
Не было ничего позорного в том, если бы в такой ситуации он начал верещать как резаный поросенок. А он сохранял молчание, но только потому, что у него от ужаса отнялся язык.
«В лучшем случае я умру от того, что оно мне воздуха в вену вкачает. В худшем – от какой-нибудь инфекции. А что в самом худшем?..»
Внезапно ему вспомнилась еще одна фотография, которую он составил из четырех обрывков, но почему-то не запомнил, не воспринял, когда рылся там, в бумагах.
Лицо за стеклом. Заспиртованный зародыш. Вернее, уже почти ребенок. С чертами, похожими на черты того серого, который стоял сейчас рядом с ним, покачиваясь и бормоча под нос что-то нечленораздельное.
И вот это уже было слишком даже для Малютина. Он был в сознании, но утратил связующую с ним нить. Мир рассыпался, как порванные бусы, – на отдельные фрагменты, ощущения. Среди них было слишком много боли, из которой боль от прокола кожи иглой – явно ржавой – была самой незначительной.
Минуты складывались в часы. Серый какое-то время стоял рядом – неподвижный, как статуя. Малютин так и не заметил, когда он исчез. Просто открыл глаза в очередной раз и не увидел знакомого взгляда немигающих буркал.
Тело, подвешенное на крюк, перестало качаться и повисло неподвижно. Он даже узнал того, кому оно принадлежало. Но какое это теперь имело значение?
Когда Малютин наконец-то смог погрузиться в забытье, на грани бреда и яви, ему привиделась белая заснеженная равнина, по которой шла цепочка черных людей.
Интерлюдия 12
Большеголовый
Длинные тени существ, которые будто вышли из фантазий Иеронима Босха, стелились по земле.
Они шли цепочкой по железнодорожной насыпи – восемь особей. Шесть самцов и две самки. Впрочем, все они были бесплодны и почти лишены каких-либо отличительных признаков. Разница между ними была небольшая, и они о ней не знали.
Они шли гибкой, пружинистой походкой, иногда пригибаясь к земле и отталкиваясь от нее длинными руками. Тот, кто шагал впереди, и идущий последним внимательно всматривались в дорогу – в тропу между двумя рядами железобетонных столбов, которые терялись в тумане по мере отдаления. А впереди выплывали из сумрака новые. С высоких столбов свисали, как лианы, обрывки проводов. Этот мир был для них первобытными джунглями, хотя состоял в основном из кирпича, ржавого железа и бетона, а не из дерева. Хотя и зелень здесь была. И не только та, которая раньше была привычна людям, – странные изменившиеся побеги стелились по земле, змеились в глубоких трещинах бетона, качали ветвями белесые кусты, похожие на ковыль-переросток.
