Мои собственные воспоминания можно записать в нескольких предложениях. На протяжении всего периода, что я знал Адольфа Гитлера, он, по-моему, ни разу не ходил на мессу. Он знал, что я хожу туда каждое воскресенье вместе с родителями. Он не пытался отговорить меня, но иногда замечал, что не может понять этого во мне. Мать Адольфа ходила в церковь, но он не позволял ей заставлять его ходить туда. Это было не более чем замечание, но сказанное снисходительно, что случалось с ним редко. Не могу вспомнить, чтобы, когда Адольф встречал меня по воскресеньям у церкви кармелитов после мессы, он когда-нибудь неуважительно говорил о посещении церкви или имел какую-то позицию по этому вопросу. К моему удивлению, это никогда не было для него темой для обсуждения. И тем не менее однажды он пришел ко мне в большом возбуждении и показал мне книжку о церковных охотах на ведьм, в другой раз это была книга об инквизиции, но, несмотря на его возмущение по поводу событий, описанных в этих книгах, он не стал делать политических заявлений на эту тему. Возможно, подумал, что я для него неподходящая публика.
По воскресеньям его мать всегда ходила на мессу с маленькой Паулой. Адольф никогда не сопровождал ее, даже если она упрашивала его. Будучи благочестивой верующей, она, по-видимому, смирилась с тем фактом, что ее сын захотел идти по другому пути. Может быть, его отец сказал ей что-нибудь по этому поводу. В общем и целом я полагаю, что церковь не была не нужна Гитлеру, но она не могла ничего ему предложить. Он был националистом, преданным немецкому народу, ради которого жил и кроме которого для него не существовало никаких других народов.
Глава 10
Адольф перестраивает Линц
Пока я находился в раздумьях относительно того, занести ли моего друга в список великих музыкантов или великих поэтов будущего, он обрушил на меня объявление о том, что собирается стать художником. Я немедленно вспомнил, что видел, как он делает наброски и дома, и на прогулках. По мере развития нашей дружбы я видел много образцов его работы. В своей работе обойщика время от времени приходилось делать эскизы, что мне всегда давалось с трудом, так что тем больше меня удивили возможности моего друга. Он всегда носил с собой разную бумагу. Начать – всегда было для меня самым тяжелым делом; для него же – наоборот. Он брал карандаш и несколькими смелыми штрихами на бумаге изображал то, что хотел; там, где ему не хватало слов, в дело вступал карандаш. Было что-то притягательное в этих первых, грубых штрихах – меня волновало то, как из беспорядочных линий постепенно появляется узнаваемый рисунок. Но его не очень увлекал процесс завершения чернового наброска.
Когда я впервые пришел к нему домой, его комната была завалена набросками, рисунками, планами. Здесь был «новый театр», там – гостиница на горе Лихтенберг; комната походила на контору архитектора. Наблюдая за ним, работающим у чертежной доски – тогда он был более аккуратным и точным в деталях, чем в моменты счастливой импровизации, – я убеждался, что он, вероятно, уже давно приобрел все технические и специальные навыки, необходимые для такой работы. Я просто не мог поверить, что возможно изобразить на бумаге такие непростые вещи под влиянием момента и что все, увиденное мной, было импровизацией.
Количества этих работ было достаточно, чтобы позволить себе сформировать суждение о способностях Адольфа Гитлера. Во-первых, среди них есть акварель – даже не то чтобы акварель, а просто карандашный рисунок, раскрашенный темперой. Но сама быстро схваченная атмосфера, определенное настроение, которые типичны для акварели и которые тонкими оттенками придают ей свежесть и живость, – это совершенно отсутствовало на рисунке Адольфа. Там, где он мог бы интуитивно нанести быстрые мазки, он малевал со скрупулезной точностью.
Все, что я могу сказать о художественных работах Адольфа, относится к его первым попыткам, и единственная его акварель, которая у меня находится, – одна из них. Она еще очень нескладная, безликая и на самом деле примитивная, хотя, возможно, это придает ей особую привлекательность. Яркими красками на ней изображен Пёстлингберг, достопримечательность Линца. Я и сейчас помню, когда Адольф подарил ее мне.
Его карандашные рисунки – это другое дело, но их немного. И хотя он подарил мне несколько, сохранился лишь один из них: чисто архитектурный, маловыразительный набросок. На нем изображен дом номер 7 по Штокбауэр-штрассе. Он был новостройкой и чем-то понравился Адольфу, поэтому он нарисовал его и подарил мне. Этот рисунок помимо того, что свидетельствует о его любви к архитектуре, никакого значения не имеет.
Обращаясь мысленно к тем годам, я должен вот что сказать: Адольф никогда не относился к рисованию серьезно; оно оставалось скорее увлечением вне его более серьезных устремлений. Но здания значили для него гораздо больше. Он всего себя отдавал этим воображаемым постройкам, которые совершенно завладели им. Как только ему приходила в голову идея, он становился одержимым. Для него больше ничего не существовало – он забывал о времени, сне и голоде. И хотя мне было непросто следить за ходом его мысли, эти моменты останутся незабываемыми. Он стоял вместе со мной перед новым собором – бледный, худощавый молодой человек с первыми темными усиками, пробивающимися над верхней губой, в изношенном крапчатом костюме с потертыми локтями и воротником. Его взор был прикован к какой-нибудь архитектурной детали, он анализировал стиль, критиковал или хвалил работу, осуждал выбор строительного материала – и все это с такой скрупулезностью и таким знанием, как будто он строитель и ему придется из своего кармана платить за каждый недочет. Тогда он доставал альбом для рисования, и карандаш начинал летать по бумаге. Так, и только так нужно решать эту проблему, бывало, говорил он. Я должен был сравнивать его замысел с реальной работой, должен был выражать одобрение или неодобрение – и все это с пылом, словно от этого зависели наши жизни.
Здесь он мог дать волю своей страсти все изменять, потому что в любом городе всегда есть хорошие и плохие постройки. Он не мог ходить по улицам, чтобы его не раздражало то, что он видел. Обычно у него в голове одновременно было полдюжины различных строительных проектов, и иногда у меня возникало такое чувство, что все здания в городе были выстроены в его мозгу, как гигантская панорама. Но, выбрав одну деталь, он концентрировал на ней всю свою энергию. Я вспоминаю, как однажды сносили старое здание банка Верхней Австрии и Зальцбурга на центральной площади города. С лихорадочным нетерпением он следил за новым строительством. Ужасно беспокоился, что новое здание не впишется в окружение. Когда в середине строительства ему пришлось уехать в Вену, он попросил меня давать ему периодические отчеты о продвижении работ. В своем письме от 21 июля 1908 года он пишет: «Как только строительство закончится, пришли мне, пожалуйста, открытку с видом банка». Так как такой открытки я не нашел, вышел из положения, достав фотографию нового здания, и послал ему ее. Кстати, это здание нашло у него одобрение.
Было много таких домов, которые постоянно вызывали его интерес. Он таскал меня всюду, где бы ни шло какое-нибудь строительство. Он чувствовал себя ответственным за все, что строилось. Но еще больше, чем эти конкретные стройки, его занимали обширные проекты, автором которых был он сам. Здесь его стремление все изменять не знало границ. Сначала я наблюдал за этим с некоторым опасением и задавал себе вопрос: почему он так упорно занимается планами, из которых, по моему мнению, никогда ничего не выйдет? Но чем более отдаленной была реализация какого-то проекта, тем больше он в него погружался. Для него эти проекты каждой своей деталью были настолько реальными, как будто они уже были осуществлены, а весь город был уже перестроен по его плану. Я часто приходил в смятение и не мог понять, то ли он говорит о здании, которое существует, то ли о здании, которое должно быть построено. Но для него не существовало никакой разницы; реальное строительство было делом второстепенной важности.
