Все это звучало рассудительно и разумно. В конце концов, он начал говорить о Стефании. Он сказал, что принял решение положить конец существующему положению дел. При первой же возможности он представится Стефании и ее матери, так как во время рождественских каникул это не было возможно. Он сказал, что пора довести дело до конца.
Мы шли по заснеженной деревне. Там был маленький одноэтажный дом под номером 61, который когда-то принадлежал отцу Адольфа: большой улей, которым так гордился отец, по-прежнему оставался на месте, но теперь принадлежал чужим людям. Рядом с домом было кладбище. Могила его отца, в которой теперь покоилась и мать, находилась у восточной стены, и небольшой свежий холмик земли был покрыт снегом. Адольф стоял перед ним с застывшим лицом. Его взгляд был тяжел и суров, а в глазах не было слез. Мыслями он был со своей любимой матерью. Я стоял рядом с ним и молился.
По дороге назад Адольф сказал, что, вероятно, останется в Линце в течение января, пока не решится вопрос с домом и имуществом. Он предвидел горячие споры со своим опекуном. Безусловно, опекун хотел сделать для Адольфа как лучше, но какая ему была от этого польза, если «лучше» означало место ученика булочника в Леондинге?
Старый Джозеф Майрхофер, опекун Гитлера, умер в Леондинге в 1956 году. Конечно же его часто спрашивали о молодом Гитлере и впечатлениях от него. В своей простой, незаинтересованной манере он отвечал всем, задающим вопросы – сначала врагам, затем друзьям и снова врагам своего подопечного, – и его ответы были всегда одними и теми же, независимо от мнения спрашивающего.
Он говорил, что однажды в январе 1908 года к нему пришел Гитлер, вытянувшийся, с темными усиками на верхней губе и низким голосом – почти взрослый мужчина, – чтобы обсудить вопрос о своем наследстве. Но его первой фразой было: «Я снова еду в Вену». Все попытки отговорить его не увенчались успехом – упрямец, как и его отец, старый Гитлер.
Джозеф Майрхофер сохранил документы, относящиеся к этим дискуссиям. Прошение о назначении пенсии себе и своей сестре как сиротам, которое Адольф составил по просьбе своего опекуна, гласит:
«В достопочтенное Имперское и Королевское управление финансов.
Нижеподписавшиеся почтительно просят назначить причитающуюся им, сиротам, пенсию. Оба заявителя после смерти матери, вдовы служащего имперской и королевской таможни, 21 декабря 1907 года в настоящее время остались без обоих родителей; они являются несовершеннолетними и не способны заработать себе на жизнь. Опекуном обоих заявителей, Адольфа Гитлера, родившегося 20 апреля 1889 года в Браунау-на-Инне, и Паулы Гитлер, родившейся 21 января 1898 года в Фишлгаме неподалеку от Ламбаха в Верхней Австрии, является господин Джозеф Майрхофер из Леондинга близ Линца. Оба заявителя проживают в Линце.
С почтением повторяют свою просьбу
Адольф Гитлер,
Паула Гитлер
Урфар, 10 февраля 1908 года».
Кстати, Адольф, очевидно, подписал это прошение за свою сестру Паулу, так как фамилия Гитлер в обеих подписях имеет одинаковую тенденцию загибаться вниз, что было так характерно для его подписи в более поздние годы. Кроме того, он допустил ошибку в дате рождения своей сестры, которая родилась в 1896 году.
Согласно действовавшему в то время законодательству в отношении государственных служащих, сироты, не достигшие возраста двадцати четырех лет и не имевшие собственных средств к существованию, имели право требовать сиротскую пенсию, размер которой доходил до половины вдовьей пенсии, которую получала их мать. Фрау Гитлер после смерти мужа ежемесячно получала пенсию в 120 крон, поэтому Адольф и Паула вдвоем имели право получать ежемесячно 50 крон. Так что доля Адольфа составляла ежемесячно 25 крон. Конечно, этого ему было недостаточно, чтобы прожить. Например, ежемесячно ему приходилось платить 10 крон фрау Цакрис за комнату.
Прошение было удовлетворено, и первый платеж состоялся 12 февраля 1908 года, когда Адольф был уже в Вене. Кстати, три года спустя он отказался от своей доли в пользу Паулы, хотя мог бы продолжать претендовать на нее, пока ему не исполнилось бы 24 года в апреле 1913 года. Документ об отказе также сохранился у его опекуна в Леондинге.
В документе, касающемся наследства, который Адольф подписал в присутствии своего опекуна до отъезда в Вену, также упоминалась его доля имущества его отца, которая составляла около 700 крон. Возможно, он уже потратил часть этих денег во время своего предыдущего пребывания в Вене, но ввиду его очень экономного образа жизни – единственным большим пунктом расходов в его бюджете были книги – ему осталось достаточно средств, чтобы преодолеть по крайней мере первые трудности его новой жизни там. Что касалось нашего совместного будущего, Адольф был более удачлив, чем я, не только потому, что у него был некоторый капитал и установленный ежемесячный доход, хоть и маленький – этот вопрос я еще должен был уладить со своими родителями, – но также и потому, что, одержав победу над опекуном, он был волен принимать свои собственные решения, тогда как мои решения должны были одобрять родители. Для меня к тому же переезд в Вену означал отказ от ремесла, которому я выучился, тогда как Адольф мог продолжать вести более или менее прежнюю жизнь. Все эти обстоятельства делали для меня принятие решения все более трудным. Адольф какое-то время не мог понять этого, хотя с самого начала взял на себя инициативу в этом непростом деле. Еще в начале нашей дружбы, когда я представлял свое будущее в пыльной обойной мастерской, Адольф, который был почти на год младше меня, ясно дал мне понять, что мне следует стать музыкантом. Вложив эту мысль мне в голову, он никогда не переставал убеждать меня в этом. Он утешал меня, когда я отчаивался, он поддерживал во мне уверенность в себе, когда я мог ее потерять, он хвалил, критиковал, был временами груб и вспыльчив и неистово бранил меня, но он никогда не терял из виду цель, которую для меня наметил. И если иногда у нас с ним случались такие бурные ссоры, что я думал, будто пришел конец всему, мы с воодушевлением возобновляли нашу дружбу после концерта или музыкального представления, в котором я принимал участие.
Ей-богу, никто на свете, даже моя мать, которая так любила меня и знала меня так хорошо, не был способен вытащить мои тайные стремления на свет божий и помочь им исполниться, как мой друг, хотя он никогда не получал никакого систематического музыкального образования.
Зимой 1907 года, когда объем работы в нашей мастерской стал уменьшаться и у меня появилось больше времени для себя, я стал брать уроки гармонии у дирижера театра в Линце. Мои занятия были столь же основательными, сколь и успешными и воодушевляли меня. К сожалению, в Линце не было возможности изучать другие предметы музыкальной теории, такие как контрапункт, оркестровка и история музыки, не было и учебного заведения, где можно было бы учиться дирижерскому искусству и композиции, и еще меньше было стимулов для свободного сочинения. Образование такого рода можно было получить только в Венской консерватории; кроме того, там у меня появилась бы возможность слушать оперы и концерты в первоклассном исполнении.
