И вот теперь вид прикрепленного к стене расписания, которое, вероятно, показалось ему некоей официально признанной гарантией моего будущего, вызвало взрыв.
«Эта академия, – кричал он, – это кучка закоснелых чиновников, бюрократов, не способных ничего понимать, это тупые исполнители. Всю эту академию следует взорвать!» У него было злое лицо, совсем маленький рот и почти белые губы. Но глаза сверкали. В них было что-то зловещее, как будто вся ненависть, на которую он был способен, сосредоточилась в этих сверкающих глазах! Я как раз собирался указать ему на то, что эти люди из академии, которых он так легко осудил в своей безграничной ненависти, были, в конце концов, его преподавателями и профессорами, у которых он, безусловно, мог научиться чему-нибудь, но он опередил меня: «Они отвергли меня, они вышвырнули меня, они отказали мне».
Я был потрясен. Так вот в чем дело! Адольф вовсе не ходил в академию. Теперь я многое мог понять из того, что так озадачивало меня в нем. Я глубоко ощутил его неудачу и спросил его, говорил ли он своей матери, что его не приняли в академию. «О чем ты думаешь? – ответил он. – Как я мог взвалить на свою умирающую мать такую заботу?»
Я не мог не согласиться с этим. Какое-то время мы оба молчали. Наверное, Адольф думал о своей матери. Затем я попытался придать этому разговору практический оборот. «И что теперь?» – спросил я его. «Что теперь, что теперь, – раздраженно повторил он. – Ты тоже начинаешь – что теперь?» Должно быть, он сам задавал себе этот вопрос сотню раз и больше, потому что, безусловно, не обсуждал его ни с кем другим. «Что теперь? – снова передразнил он мой взволнованный вопрос и, вместо ответа, сел за стол и окружил себя книгами. – Что теперь?»
Он отрегулировал лампу, взял книгу, открыл ее и стал читать. Я хотел снять расписание с дверцы буфета. Он поднял голову, увидел это и спокойно сказал: «Не надо».
Глава 16
Адольф перестраивает Вену
Мы часто видели старого императора в парадной форме, когда он ехал в своей карете из Шёнбрунна по Марияхиль-фештрассе в Хофбург (королевский дворец в Вене. – Пер.). В таких случаях Адольф не придавал этому большого значения, он также не ссылался на это позже, так как его не интересовал император как человек; он интересовал его лишь в государстве, которое представлял, в австро-венгерской монархии.
Все мои воспоминания о жизни в Вене усилены контрастом, и, таким образом, они более отчетливо врезались в мою память. Действительно, в ходе неспокойного 1908 года произошли два политических события, которые взволновали людей.
С одной стороны, император праздновал свой бриллиантовый юбилей. Франц-Иосиф взошел на трон в 1848 году, и с тех пор за все эти годы в стране были долгие периоды мира. С 1866 года – в течение сорока двух лет – Австрия не участвовала ни в одной войне, и редко можно было встретить ветерана, который мог описать сражения при Кёнигратце или Кустоцце, в которых он сам участвовал. Поэтому люди видели в кайзере скорее поборника мира, и приготовления к празднествам шли с огромным воодушевлением.
С другой стороны, произошла аннексия Боснии, и декрет об этом вышел в связи с юбилеем. Этот факт вызвал горячие споры среди населения. Это расширение внешней власти государства лишь обнажило его внутреннюю слабость, и вскоре появились все признаки войны. На самом деле события, которые произошли в 1914 году, могли легко произойти и тогда, шестью годами раньше. Не было простым совпадением то, что война 1914—1918 годов имела истоки в Сараеве.
В то время жители Вены, среди которых были и мы, двое никому не известных юношей, разрывались между верностью старому императору и тревогой в связи с угрозой войны. Везде мы замечали глубокую пропасть между общественными классами. Существовали огромные массы людей, принадлежавших к низшим сословиям, которые часто недоедали и влачили жизнь в нищенских жилищах без света или солнца. Принимая во внимание наш уровень жизни, мы без колебаний включили себя в эту категорию. Нам не было нужды выходить на улицу, чтобы изучать массовую нищету в городе – она была в нашем собственном доме. Наши сырые, осыпающиеся стены, мебель с клопами и неприятный запах керосина – все это было типичной обстановкой, в которой жили сотни тысяч людей в этом городе. Когда с пустым желудком шли в центр города, мы видели великолепные особняки знати с кричаще разодетыми слугами перед ними и роскошные отели, в которых общество богатых людей Вены – старая аристократия, промышленные магнаты и землевладельцы – сорило деньгами, устраивая шикарные приемы. Бедность, нужда, голод были с одной стороны, а беспечное наслаждение жизнью, сладострастие и непомерная роскошь – с другой.
Я слишком тосковал по дому, чтобы делать какие-либо политические выводы из этих контрастов. Но в не имевшем дома Адольфе, не принятом в академию и не обладающем шансами изменить свое жалкое положение, стало расти стремление к бунту. Явная социальная несправедливость, которая причиняла ему почти физические страдания, также разбудила в нем демоническую ненависть к этому незаработанному богатству, дерзкому и надменному, которое мы видели вокруг себя. Только яростно протестуя против такого положения вещей, он мог терпеть свою собственную «собачью жизнь». Надо сказать, что в таком его положении был виноват в значительной степени он сам, но он никогда этого не признавал. Даже более чем от голода он страдал от отсутствия чистоты, так как был почти патологически чувствителен ко всему, что имело отношение к его телу. Любой ценой он стремился содержать свое белье и одежду в чистоте. Никто, встретив этого тщательно одетого молодого человека на улице, не подумал бы, что каждый день он ходит голодный и живет в безнадежно кишащей клопами задней комнате в 6-м районе. В большей степени отсутствие чистоты окружающей его обстановки, в которой он был вынужден жить, нежели отсутствие пищи, провоцировало в нем внутренний протест против существующих общественных порядков. Старый имперский город, в котором царила атмосфера фальшивого очарования и иллюзорной романтики, а теперь демонстрирующий явные признаки внутреннего упадка, был той почвой, на которой развивались его общественные и политические взгляды. Все, чем он стал позже, родилось в этой умирающей имперской Вене. И хотя он писал позднее: «Название этого города сибаритов означает для меня пять лет нужды и страданий», это утверждение показывает лишь негативную сторону его жизни в Вене. Положительная сторона состояла в том, что его постоянный бунт против существующего общественного порядка создал его политическую доктрину, к которой мало что добавилось в последующие годы.
Несмотря на этот сочувственный интерес к бедности народных масс, он никогда не искал прямого контакта с жителями столицы. Он испытывал глубокую неприязнь к коренным венцам. Начнем с того, что он терпеть не мог их мягкий, хоть и мелодичный акцент и всегда предпочитал неуклюжий немецкий, на котором говорила фрау Цакрис. Кроме того, он ненавидел подобострастие и молчаливое равнодушие венцев, их вечную привычку кое-как доводить дело до конца, их легкомысленное расточительство. Его собственный характер был этому полной противоположностью. Насколько я помню, Адольф всегда был очень сдержанным просто потому, что не любил физического контакта с людьми, но все внутри его находилось в состоянии брожения и побуждало его к принятию радикальных и тотальных решений. Как саркастически он отзывался о пристрастии венцев к вину и как он презирал их за это! Только однажды мы пошли с ним в парк Пратер (знаменитый парк в Вене между Дунаем и Дунайским каналом, протяженность 5 км; впервые упоминается в 1162 г.; был излюбленным местом охоты императорской семьи; с 1766 г. открыт для посетителей. – Пер.), да и то лишь из любопытства. Он не мог понять, почему люди тратят драгоценное время на такую чепуху. Когда он слышал бурный хохот над какой-нибудь сценкой, он качал головой, полный негодования на такую глупость, и сердито спрашивал меня, понимаю ли я что-нибудь. По его мнению, люди, должно быть, смеялись над самими собой, что он вполне мог понять. К тому же он чувствовал отвращение к разношерстным толпам венцев, чехов, венгров, словаков, румын, хорватов, итальянцев и еще бог знает кого, гуляющих по парку. Для него Пратер был не чем иным, как Венским Вавилоном. Здесь существовало необычное противоречие, которое всегда поражало меня: все его мысли и устремления были направлены на то, чтобы решить проблему помощи массам, простым, порядочным, но неимущим людям, к которым он относил и себя, – они всегда присутствовали в его мыслях, – но в реальности он всегда избегал любых контактов с людьми. Пестрая толпа в парке Пратер была практически отвратительна ему. Сколько бы сочувствия он ни испытывал к «маленькому» человеку, он всегда держался от него по возможности на самом большом расстоянии.
