Портрет Анисимова оторвал Кустодиева на некоторое время от других работ — завершения эскизов к «Вражьей силе» и задуманной картины «Невеста» («Купчиха у сундука»). Вновь, как и в «Красавице», он писал обнаженную женщину, но теперь она стояла возле кровати, опираясь коленом о постель; распущенные золотистые волосы водопадом струились вдоль тела. Рядом служанка (а может быть, мать) склонилась над раскрытым сундуком и достает из него приданое. Справа, на комоде, — букет цветов в вазе. Розовое атласное одеяло — то самое, какое он уже писал для полотна «Красавица». Для фигуры обнаженной «невесты» Кустодиев предварительно выполнил два карандашных этюда с натуры, позировала дочь Ирина.
В сентябре Анисимов прислал письмо из Москвы, рассказав о своей поездке по России: «Город сменял город калейдоскопически… но зато и повидал я массу прекрасных и удивительных вещей. Города и монастыри один другого краше и уютнее появлялись и исчезали, как сон, и складывались в дивную панораму какого-то потока архитектурных форм, вписанных в рамку природы…»
В Муроме, где жила его мать, Александр Иванович заглянул к приятелю Кустодиева времен академической учебы И. С. Куликову и был восхищен богатством его коллекции предметов русского быта: «Глядя на собрание Куликова, я думал только об одном: почему эти вещи не перед Вами и как захлебывались бы Вы в этом кружении красок, орнамента… создавая эскизы к “Вражьей силе”!..»
Упомянув, что Кустодиеву должны привезти еще одну-две иконы из его собрания, Анисимов коснулся и собственного портрета, написанного Кустодиевым: «Вы пишете, что фон на моем портрете не вяжется с лицом; я думаю несколько иначе, и быть может Вы согласитесь со мной… через год или два…»
[412]
Но Кустодиев уже и сам склонялся к тому, что Анисимов, настояв на своей трактовке необходимого для портрета фона, был прав.
Глава XXVI. «ЕЩЕ РАЗ ПЕРЕЖИТЬ ЭТУ КРАСОТУ…»
С возобновлением школьных занятий в квартире на Введенской по просьбе Бориса Михайловича стал вновь появляться полюбившийся художнику одноклассник Ирины Митя Шостакович. И вновь Кустодиев наслаждался его проникновенным исполнением и Баха, и Моцарта, и Шопена… Однажды зарисовал гостя в его матросском костюмчике и сделал на рисунке дарственную надпись: «Моему маленькому другу».
В октябре власти города вспомнили, что близится вторая годовщина революции и пора, как и в прошлом году, заняться праздничным оформлением города. В связи с этим члены «Мира искусства» собрались на квартире Кустодиева.
По поводу госзаказа разгорелся скандал, о чем сохранилось свидетельство Добужинского: «Когда от Кустодиева, Добужинского, Бенуа, Петрова-Водкина, Фомина, Щуко получили отказы сделать эскизы для Октябрьского праздника 1919 г., Лебедев… 10 октября стал кричать и стучать по столу, говоря, что это заговор кадетов, когда белые были далеко, они в прошлом году участвовали, а теперь, когда белые близко, отказываются. “Пусть меня белые повесят, а я этого не оставлю, пора добраться до этих буржуев, я выброшу их на улицу, отниму все права… и заставлю их работать”. При этом он пригласил страшного матроса, который стал что-то записывать в блокнот и заявил, что превратит “их” “в лепешку” и даже спросил Лебедева: “Хотите сейчас приму меры?”»
[413]
Добужинский далее пишет, что на собрании у Кустодиева был составлен протокол, «в котором упомянули, что так как заказ имеет характер обязательности, как государственный, общество принимает для исполнения коллективно»
[414]
О том же есть запись и в дневнике К. Сомова от 11 октября 1919 года: «К 5 к Кустодиеву на собрание “Мира искусства”, чтобы обсудить, как реагировать на требование правительства (в лице Лебедева и какого-то грубого матроса) принудительного участия членов общества в конкурсе на украшение города ко 2-й годовщине, собрались Кругликова, Шухаев, Верейский и Замирайло. Потолковав немного, решили, что наш “коллектив” закажет кому-нибудь из учеников Щуко и Фомина проекты для представления на конкурс»
[415].
Свидетельства Добужинского и Сомова говорят о том, что сотрудничество членов «Мира искусства» с властью в то время отнюдь не походило на «брак по любви».
В уходящем году из заказных портретов Кустодиев выполнил лишь один — портрет Марии Валентиновны Шаляпиной, дамы важной и величественной. С клиентками такого рода Кустодиеву в прошлом приходилось иметь дело неоднократно. Тут требовался «светский» портрет с каким-нибудь романтическим фоном, эффектно оттенявшим черты модели. Помнится, когда-то в непросто давшемся ему портрете А. Д. Романовой он использовал в качестве фона повешенный на стену гобелен. Ныне же предложил написать модель на фоне парка, на что заказчица милостиво согласилась. А вот с портретом самого Федора Ивановича из-за большой загруженности певца пришлось, к досаде Кустодиева, подождать.
Еще один год уходил, и самым горьким его итогом была пришедшая из Эривани от сестры Кати весть о кончине матери, Екатерины Прохоровны. Получив письмо, Борис Михайлович долго переживал горе в одиночестве, закрывшись в мастерской, вспоминал, как в годы детства и отрочества мать выбивалась из сил, чтобы прокормить семью и вывести детей «в люди», и, по собственным ее словам, «вертелась, как березка на огне», чтобы послать ему в Петербург, когда он учился в академии, хоть немного денег. Как переживала она его болезнь и все надеялась на исцеление. Можно ли хоть как-то измерить ее любовь к ним, своим детям, ее тревогу за них? К себе же, вознесенному волей судьбы до всероссийской известности, он всегда чувствовал со стороны матери особую любовь и заботу. А был ли он благодарным сыном?..
Со смертью матери очень тяжело стало и сестре Кате: мужа, Александра Карловича Вольницкого, она потеряла еще год назад и теперь осталась одна с тремя дочерьми на руках. В первых числах января наступившего 1920 года Кустодиев получил письмо от Анисимова и вновь остро и по-хорошему позавидовал его скитальческому образу жизни. Как бы хотелось так же поколесить по городам и весям, как Александр Иванович! Но, увы…
Анисимов писал: «Дорогой, милый Борис Михайлович, как хотелось бы сейчас увидеть Вас, обнять, поцеловать и о Многом-многом поговорить… Большая тревога за Вас и Ваших близких… Как можно жить еще в Питере и не умереть от голода и холода (о душевной тоске, о сердечной опустошенности я уже умалчиваю).
Моя жизнь проходит в безмерных и бездосужих скитаниях. В декабре в Товгу (монастырь под Ярославлем), Ростов Великий, Кашин (Тверс. губ.), Кострома. В Товге и Костроме расчищал три чудотворных иконы…
Когда я был в Костроме, стояли адские морозы (39° по Цельсию). Но мир вокруг был несказанно прекрасен, и я вспоминал Вас. Небо было ярко-ярко синее, сияло солнце, и деревья, преимущественно березы, все были как сметаной облиты — так густ был иней… За эти дни я даже немного отдохнул, думаю: так царственно хороша была природа… Я жду от Вас хоть маленького известия, и Вы должны мне его послать. Не оставляйте меня в тревожном и томительном неведении относительно всей Вашей семьи…»
[416]
