Успел он, правда, на прежнем запале исполнить композицию «Переправа егерей вброд на маневрах», нисколько не уступающую по мастерству предыдущим, а по сюжету даже продвигающую его отчасти вперед: тут было больше реального действия, больше живых, что-то на самом деле совершающих людей, а не позирующих персонажей, хотя в общем своем строе это была по-прежнему нарядная, слегка прилакированная «военная картинка».
Успел нарисовать он и другую картинку — «Французские мародеры 1812 года в русской деревне», посягнув тут уже на сложную композицию, состоящую из многих эпизодов. Очень старался, но уж и самому становилось неинтересно работать, и получалось неинтересно — с чужого голоса, похоже на всё и ни на что в особенности. Он почувствовал это и заканчивал работу из одной только добросовестности. Другие интересы уже зародились в нем и искали выхода.
Что и говорить, баталистика была делом надежным — почетным и хлебным. За примерами недалеко ходить: ученики того же Зауервейда, Александр Коцебу, ровесник Федотова, и Богдан Виллевальде (вскоре заменивший своего учителя), всего на три года моложе, прожили свой век в довольстве и уважении, и у каждого век этот оказался долог — у одного 74 года, а у другого 84. И у Федотова жизнь могла бы сложиться не хуже, и он бы долго жил и умер бы профессором, окруженный учениками и потомками, а не тридцати семи лет от роду, в сумасшедшем доме.
«Нет, всего выгоднее рисовать солдатиков», — с горечью признал он как-то, уже к концу жизни. Однако разочарование в баталистике нарастало в нем с каждым днем. Учеба у Зауервейда не подняла никаких завес над тайнами жанра. Здесь по-прежнему всё было очерчено, предопределено и установлено — работать и работать, не задаваясь вопросами. Дальше ходу не было.
Ход-то, конечно, был — и во всем баталическом жанре, и тем более в достаточно скромной его части, которая, собственно, занимала Федотова. Сам Федотов отчасти успел нащупать этот ход, некоторое время спустя задумав картину «Приход дворцового гренадера в свою бывшую роту Финляндского полка». Картина не состоялась, выполнены были только два живописных эскиза, однако и по ним видно, что военную будничную жизнь можно писать совсем иначе, чем тогда было принято, — в полном смысле слова «буднично». Более того, и предпоследняя, лучшая картина Федотова «Анкор, еще анкор!» (называемая иногда «Офицерская жизнь в деревне»), в сущности, посвящена все тем же армейским будням. Однако жизнь военная в ней предстает не столько как сугубо военная, сколько как жизнь человеческая вообще. Но к этому еще надо было прийти.
Федотов оставил службу как раз на излете своих прекраснодушных мечтаний посвятить жизнь баталистике. Поворот, происшедший в нем, очевидно, весной 1844 года (во всяком случае, никак не позже весны), не был чем-то совсем неожиданным. Вот как он сам очень кратко его описал: «Старая страсть к нравственно-критическим сценам из обыкновенной жизни, прорывавшаяся уже и прежде очень естественно у человека, у которого средств к наслаждению были только глаза — глядеть на наслаждения других, и уши про это слушать, а теперь, получивши поощрительный отзыв и благословение на чин народного нравоописателя от И. А. Крылова, теперь страсть эта на свободе развилась вполне так, что профессор его Зауервейд (баталист) нашел не лишним оставить ученика своему собственному влечению, и тогда начались по временам появляться уже сложные эскизы».
«Благословение» Крылова — одна из тех больших и малых загадок, которыми изобилует для нас биография Федотова. Его можно было бы принять за апокриф, если бы не свидетельство самого художника. Когда и при каких обстоятельствах этот достаточно сдержанный в отыскании и завязывании знакомств человек смог столкнуться с почитаемым поэтом? Чем привлек его внимание? Чем заверил не только в своих намерениях (которые в нем тогда еще только теплились), но и в возможностях (которые в нем едва только начали раскрываться)?
Крылов жил неподалеку — на 1-й линии все того же Васильевского острова, в доме купца Блинова, но это никак не объясняет знакомства. Возможно, как утверждают некоторые биографы, ни на какие источники, впрочем, не ссылаясь, что Крылов сам прислал письмо Федотову, познакомившись с какими-то его рисунками. Кое-где приводятся и слова из этого письма, в которых Крылов советует Федотову оставить «несвойственные его способностям занятия батальным жанром и отдаться своему настоящему призванию — изображению народных сцен… это-то и есть конек его, а не лошадки там, да не солдатики в строю…».
Конечно, если и познакомился Крылов с какими-то его рисунками, то не с «военными картинками» — те мало чем отличались от других, подобных им, разве что уровнем обнаружившегося в них дарования, да только Крылов от всего связанного с художествами был далек, и такая тонкость, как преимущество Федотова перед Ладюрнером, не могла бы его сильно затронуть. Заинтересовать его могло что-то совсем иное, ему самому близкое. Скорее всего, непритязательные и полные юмора наброски житейских сцен, которые Федотов делал для своего собственного удовольствия один за другим и не дорожась раздавал по знакомым — такие листки ходили по рукам, главным образом среди живших тут же, на Васильевском острове. Многие были снабжены подписью — коротеньким диалогом, запавшим в память художнику, слегка обработанным для остроты, а иногда и просто придуманным, в соответствии с характерами изображенных людей и их взаимоотношениями.
Так или иначе, было письмо, было «благословение», могла быть встреча, подробности которой навсегда останутся тайной, — был сильный толчок со стороны, которого так не хватало Федотову, вслепую нащупывавшему свой путь и полагавшемуся до сих пор главным образом на себя.
«Старая страсть», точно, обнаружилась, но то была страсть еще не к «нравственно-критическим сценам» — тут Федотов невольно опережает события, потому что это потом, позже, такие бытовые зарисовки перерастут у него в серию «нравственно-критических сцен». То была страсть к наблюдению за жизнью. Зародившись еще в детстве, на высоте родительского сенника, позволявшего запускать глаз в окрестные дворы, она теплилась в заточении кадетского корпуса и вновь вспыхнула в годы службы. Еще в конце 1830-х годов он рассказывал юному тогда Дружинину «о наслаждении, которое он испытывал, посвящая иной свободный день гулянью по отдаленным частям города, без всякой цели, заговаривая с простым народом, обедая в подземных тавернах, по часу застаиваясь под освещенными окнами незнакомых домов и наблюдая какую-нибудь, иногда забавную, иногда грациозную, семейную сцену».
Выход в отставку сделал Федотова из гвардейского офицера частным лицом, отнял у него массу привилегий, дав взамен некоторую, пусть и относительную, свободу: вести себя согласно собственному желанию, ходить туда, куда захочется, общаться с тем, к кому влечет, и так тесно, как душа расположена, не оглядываясь на мундир. Да и времени у него стало несравненно больше. Давняя страсть обратилась в устойчивую привычку, и отныне прогулка занимала собою определенную часть федотовского дня, как занимают его ежедневное бритье, завтрак, приведение себя в порядок и прочие повседневные дела.
Каждое утро, проснувшись (не позже семи часов), он широко распахивал форточку и, высунувшись наружу, дышал свежим воздухом, заодно зорко рассматривая все происходящее на улице, затем обливался холодной водой и, одевшись «по сезону» (как он сам любил говаривать), в пальто или старую шинель, нахлобучив на голову фуражку «самого некрасивого вида», спешил со двора.
