И вот с пластинки начинает звучать неторопливый, раздумчивый голос поющего Визбора:
В кабинете Гагарина тихо.
Тихо-тихо. Часы не идут…
Где-то вспыхнул тот пламенный вихрь
И закрыл облаками звезду.
Только тихо пройдут экскурсанты,
Только звякнет за шторой луна.
И висит невесомым десантом
Неоконченная тишина.
Сразу становится заметна — особенно на фоне включённого в репортаж рассказа экскурсовода — поэтическая точность автора песни. Само по себе слово «тихо» могло бы показаться штампом (мол, музей — вот и тихо), если бы не конкретная деталь: «Часы не идут…» Но вот экскурсовод объясняет, что гагаринские часы действительно были остановлены на том времени, когда лётчик-космонавт погиб. Потому и звучащие следом вариации этого мотива: «тихо-тихо», «неоконченная тишина» — не звучат как наслоение дежурных синонимов, а передают оправданное, «документально» подтверждённое самой атмосферой кабинета ощущение лирического героя.
Песня между тем звучит дальше:
…Я над краем стола наклоняюсь,
Словно в пропасть без края гляжу,
Улыбаюсь я и удивляюсь,
И нахлынувших слёз не стыжусь.
Со стены молча смотрят портреты,
Лунный глобус застыл на столе,
И соборы стоят, как ракеты,
На старинной смоленской земле.
«Лунный глобус», как выясняется из репортажа, — тоже реальная деталь: он находится в кабинете Гагарина вместе с глобусом Земли. Глобус Земли известен всем, а вот лунный — редкость, это увидишь, наверное, только здесь, в Звёздном городке. Ну а соборы, что «стоят, как ракеты», — вообще мощный и, пожалуй, кульминационный для всей песни образ. Даже удивительно, что он прошёл через цензурное сито. Советская власть была атеистической властью: храмы уничтожали не только в 1920–1930-е годы, но ещё и в относительно мягкие хрущёвские времена. Например, бывая часто в Ленинграде, Визбор мог услышать от своих друзей историю о снесении Спаса-на-Сенной. Храм на площади (в советское время Сенная именовалась площадью Мира), где разворачивается действие важнейших сцен «Преступления и наказания» и где, в некрасовских стихах, «били женщину кнутом, крестьянку молодую» («Вчерашний день, часу в шестом…»), «помешал» строительству станции метро. В связи же с полётами в космос атеистическая пропаганда дошла до смешного: иные лекторы общества «Знание», выступая перед населением, уверяли, что раз космонавты бога в космосе не видели, то, стало быть, его и нет.
И вот на таком фоне появляется визборовская песня, где, во-первых, точно подмечено внешнее сходство готовой к старту ракеты с собором, точнее — с высокой колокольней, тоже словно устремлённой в небо. Причём у поэта не ракеты уподоблены соборам (как должно бы быть «хронологически»), а старинные соборы, в те времена повсеместно запущенные и загаженные, — ракетам. Смелый образ скрепляет, вопреки всякой идеологии, разные эпохи нашей большой истории и разные грани нашего национального бытия, восстанавливает то, что шекспировский Гамлет назвал «порванной связью времён» (Визбор помнил об этом выражении и задумывался о его сути). Ощущая весомость своего поэтического образа, бард и поёт эти строки с иной, чем у всей, довольно «мягко» звучащей, песни, интонацией — более строгой и твёрдой.
Вскоре после появления визборовского репортажа, в 1970–1971 годах, написала (на слова своего мужа и постоянного соавтора Николая Добронравова) песенный цикл «Созвездие Гагарина» Александра Пахмутова. В отличие от песни Визбора, дальше гибкой журнальной пластинки не пошедшей, песни Пахмутовой звучали на больших концертах, по радио и телевидению, чаще всего — в исполнении Юрия Гуляева, певца с красивым оперным баритоном. Сравнивать голоса смысла нет, но как проигрывает отвлечённый добронравовский текст рядом со стихами Визбора. «Знаете, каким он парнем был, / Как поля родные он любил…» Любил — и что с того? А кто их не любит?
Иное дело у Визбора, где лирическое чувство рождается от непосредственных впечатлений, от конкретных предметов: глобус, часы, край стола… Кстати, тот же «край стола» расширяет и драматизирует лирическое пространство песни, напоминая, что мы попали не просто в тихий рабочий кабинет, а в кабинет человека героической судьбы, которого унесла смерть: «Я над краем стола наклоняюсь, / Словно в пропасть без края гляжу…» Оценим и тонкую игру слов: слово «край» звучит дважды и в разных значениях, контрастно и драматично соотносимых друг с другом.
Между тем высокая вертикаль бытия, открывавшаяся в судьбах Юрия Гагарина или Павла Шклярука, имела для Визбора ещё одно воплощение — горы. Он ездил туда постоянно — и в командировку от «Кругозора», и сам по себе. Этот магнит оказался одним из сильнейших во всей его жизни.
«КТО ХОТЬ РАЗ УВИДЕЛ ГОРЫ…»
Пристрастившись к альпинизму ещё в студенческие годы, Визбор всегда оставался верен этой любви. Он ездил в горы — на Кавказ и на Памир — каждый год, иной раз ухитряясь за сезон побывать и там, и там. Появлялся в Карпатах, в знакомых нам уже Хибинах. Но горы начинались для Визбора ещё в Москве. И в Подмосковье.
К югу от центра столицы, если ехать с Курского вокзала в сторону Серпухова, находится старинная, построенная при Екатерине II, усадьба Царицыно — теперь отреставрированная, превращённая в музей с прекрасным дворцом в модном на исходе XVIII века псевдоготическом стиле и большим парком, а в 60-е годы XX века полузаброшенная и пустовавшая. Её облюбовали для своих тренировок альпинисты московского общества «Спартак», с которыми Визбор сдружился во время поездок в горы и с которыми тоже стал тренироваться. Альпинисты вообще часто используют для тренировок старые постройки, а царицынский дворец, с его башнями и выступами подходил для этого идеально. Тренировки начинались весной, перед летним отъездом в горы. Визбор, если не был в очередной командировке, старался их не пропускать, но не столько лазил по стенам дворца, сколько играл в футбол. Играл в нападении, с азартом, играл даже тогда, когда травмировал колено — только надевал наколенник. Всерьёз переживал за исход игры. Бывало и так, что возникали моменты почти конфликтные. Но каким бы ни был счёт — побеждала, как говорится, дружба, и после игры футбольная компания отправлялась в Сандуновские бани, в отделение повышенного разряда. Это удовольствие Визбор тоже старался не пропускать. Сандуны были идеальным местом и для юмора, для анекдотов и баек, и для серьёзных разговоров: здесь обсуждались планы на очередной горный сезон, да и на более отдалённое будущее.
Другим местом, где можно было «репетировать горы», была подмосковная станция Турист возле деревни Шуколово, что по Дмитровскому шоссе. Туда нужно было добираться уже с Савёловского вокзала. Глубокий парамоновский овраг позволял кататься на горных лыжах. Зимние выходные — святое дело, «катание в Туристе». Дмитровская электричка полна лыжников. В третьем вагоне — Визбор. С гитарой и с песнями, которые он всю недолгую дорогу поёт. Всем хотелось попасть в этот вагон, но он ведь не резиновый. А напротив, элитный — несмотря на то что в зимних подмосковных электричках третий вагон почему-то обычно не отапливался. Может, потому Визбор его и выбирал — чтобы было поменьше чужих?
