Визбор, конечно, много слышал о «Груше», как шутливо и ласково окрестили фестиваль в бардовской среде. Но приехать впервые на приволжские Мастрюковские озёра, где барды и их слушатели стали собираться начиная с 1969 года (в 1968-м встреча происходила в Каменной Чаше — ландшафтной достопримечательности Самарской земли), ему удалось лишь в 1973-м. Вечно занятого Визбора сумел заманить на Волгу Городницкий. Это был уже шестой фестиваль. Чтобы оценить благотворную творческую атмосферу тех дней, достаточно привести лишь один факт: знаменитая песня «Милая моя» (в черновом автографе она названа «Лесное солнышко») написана под впечатлением от этой поездки. Визбор и посвятил её шестому Грушинскому. По поводу имени возможного адресата её высказывались, правда, разные версии, и время от времени очередное «солнышко» объявляло в узких кругах о своих претензиях на эту роль, но в этом ли дело?.. «Татьяны Ларины» тоже существовали во множественном числе, но идеальный поэтический образ пушкинской героини не зависит от конкретных имён — тем и силён.
Став своеобразным гимном ежегодного Грушинского фестиваля, «Милая моя» воспринимается многими слушателями как гимн бардовского движения вообще. «Всеобщая любовь — критерий подозрительный», — заметил однажды Окуджава. Он сказал это по другому поводу, но слова Булата Шалвовича поневоле вспоминаешь, слыша, как полтора десятка немолодых бардов на сцене и ещё несколько сотен человек в зале с горящими глазами взахлёб радостно и громко повторяют по десять раз «Милая моя, солнышко лесное…» и, кажется, никак не могут остановиться. Получается в лучшем случае что-то вроде «Возьмёмся за руки, друзья…», а в худшем — напоминающее советские официальные песнопения («И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди…»). Но песня не виновата, и сам Визбор так эту песню никогда не пел — и даже сам удивлялся её популярности. Во-первых, она — интимная и грустная и потому для хорового пения, для гимна малопригодна. Во-вторых, автор, кажется, сознательно редуцирует припев, пропевая его порой только один раз и сразу переходя к следующему куплету. Он словно предостерегает нас, чтобы мы припевом не слишком «увлекались». При такой исполнительской сдержанности становятся виднее достоинства стихов, в самом деле замечательных:
Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены.
Тих и печален ручей у янтарной сосны.
Пеплом несмелым подёрнулись угли костра.
Вот и окончилось всё — расставаться пора…
Крылья сложили палатки — их кончен полёт.
Крылья расправил искатель разлук — самолёт,
И потихонечку пятится трап от крыла —
Вот уж действительно пропасть меж нами легла.
Не утешайте меня, мне слова не нужны,
Мне б отыскать тот ручей у янтарной сосны —
Вдруг сквозь туман там краснеет кусочек огня,
Вдруг у огня ожидают, представьте, меня!
Визбор и в этой песне, кажущейся внешне простой, остаётся тонким мастером слова. Песня звучит недолго, но при этом обладает кольцевой композицией: финальная строфа представляет собой своеобразную смысловую кальку строфы первой: Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены — поэтому Не утешайте меня… Затем перекликаются вторые стихи этих строф: Тих и печален ручей… — Мне б отыскать тот ручей… И, наконец, в финале обыгрывается и развивается образ, найденный поэтом в начале песни: Пепел несмелый таит в себе надежду на краснеющий среди него кусочек огня (так мог написать лишь тот, кто много раз жёг костры, человек с большим походным опытом), а пессимистическое Вот и окончилось всё… оставляет-таки возможность новой встречи: Вдруг у огня ожидают, представьте, меня!
Стихи «Милой…» дались поэту не сразу. Автограф показывает, что первоначально они выглядели так: «Вдруг там костёр тихо светит в туманах утр[а,] / Вдруг меня ждут у того дорогого костра». Дорогой костёр — словосочетание не слишком удачное, ибо слово дорогой звучит в данном случае как-то слишком отвлечённо и потому отдаёт банальностью. Ясно ведь, что дорогой, но образу недостаёт поэтической конкретики. В туманах утра — звучит не совсем складно: в последнем слове мы ударение так не ставим. И туманы во множественном числе тоже не кажутся удачной находкой: туман, если в нём светит костёр, должен быть один. Как в известной песне «Мой костёр в тумане светит…», сходство с которой, может быть, и стало главной причиной переделки автором «Милой…» этих строк. Подражать Якову Полонскому, поэту XIX века, было уж совсем ни к чему — хотя, может быть, именно от русской песенно-романсовой традиции унаследовано само обращение «Милая моя…» — немного «старомодное», для поэзии и речевого обихода визборовской эпохи всё-таки уже не очень характерное, напоминающее о других временах. Например, «Милая, ты услышь меня…» — эти строки старинного романса часто звучали в те годы по радио и телевидению в исполнении актёра театра «Ромэн» Николая Сличенко, визборовского ровесника. Уж не говорим о той же Татьяне Лариной — милом идеале пушкинской поэтической души.
В общем, Визбор почувствовал, что над строками надо ещё поработать. И успешно поработал. Между тем и вторая строфа чрезвычайно выразительна. Её первая строка интересна сама по себе, но поэтический смысл строки по-настоящему раскрывается благодаря строке следующей. Там метафоричность заключается в том, что самолёт расправил крылья — так можно сказать о птице, а не о машине. Эта метафора по закону антитезы высвечивает собой и метафору предыдущую, метафору как бы «в квадрате»: если крылья можно расправить, то их можно и сложить, но у палатки, в отличие от самолёта, нет крыльев — а сложить её можно! Получается, что она уподоблена и птице, и самолёту сразу. Ну и, конечно, поэтически сильно возвращение прямого смысла фразеологизму (устойчивому словосочетанию с переносным значением) пропасть меж нами легла. Расстояние между крылом самолёта и удаляющимся трапом действительно кажется растущей пропастью, если оно отделяет тебя от возлюбленной. А что касается само́й милой, то в сочетании с неожиданным ласковым обращением солнышко лесное это традиционное обращение будто оживает и обретает новое дыхание…
Грушинский фестиваль (вернёмся к нему) сразу стал для Визбора «своим», и поэт постоянно в нём участвовал, приезжал почти ежегодно. Уже со второго приезда (1974) был членом жюри. Компания на «Груше» подобралась хорошая: Александр Городницкий, Виктор Берковский, Татьяна и Сергей Никитины, Борис Вахнюк, Борис Полоскин, Александр Дольский (поначалу слегка подражавший Визбору, даже внешне походивший на него, но всё равно интересный автор)… Само собой — организаторы фестиваля, жители Самары и окрестностей: Борис Кейльман, Исай Фишгойт, Виталий Шабанов — житель Тольятти, города, где выпускалась по лицензии итальянского «Фиата» самая популярная в 1970-е годы советская легковушка — «жигули». В 1974 году визборовская «Баллада о Викторе Харе» (чилийском певце, убитом во время фашистского переворота в сентябре 1973-го; о событиях в Чили тогда много говорили по радио и телевидению и писали в газетах, сочиняли и песни; здесь поэт Визбор не расходился с официальным искусством) с музыкой Никитина была признана лучшей песней фестиваля. Её исполняли сразу два бардовских коллектива — сборное челябинско-казанское трио под руководством выпускника Челябинского пединститута Михаила Вейцкина (их исполнение произвело на жюри и на публику особенно сильное впечатление) и квартет из Тольятти. Дважды — в 1978 и 1979 годах — председателем жюри был сам Визбор, разгуливавший по фестивальной поляне то «по-байдарочному», в лёгком свитерке и белой кепочке, то почти как иностранец — в эффектном джинсовом костюме и стильных тёмных очках. Так сказать, соответствовал должности. В эти два лета не мог приехать традиционно возглавлявший жюри Городницкий, и Визбору как самому маститому из гостей приходилось подменять в этой роли отсутствующего друга.
