– В очко. Прости меня, старого цуцика, провалил я задание…
– Гауптвахта тебе!! – громогласно провозгласил дед.
– Есть, бля! – Мальцев вскочил и вытянулся в струну, отдавая честь. – Куда садиться прикажете? В туалет?
– Сядешь на корточки, и будешь надувать свою бабу! И чтоб ни морщинки на ней, ни складочки! Чтоб ровненькая была как в восемнадцать лет!
– Есть, бля! – ещё больше вытянулся поэт.
Он повозился с багажником мотоцикла, достал оттуда омерзительную резину телесного цвета, сел в проходе на корточки и, с усердием раздувая щёки, стал надувать бабу. Обрадовавшись развлечению, Янка начала радостно бить себя по ляжкам и громко орать. Резиновое изделие никак не реагировало на усилия Елизара. Безжизненной колбаской оно лежало у его ног и не желало приобретать аппетитные формы женского тела.
– Давай, цуцик, давай! Веселей! – скомандовал дед и, задавая ритм, начал хлопать себя по ляжкам и притопывать ногой. – Ать-два, ать-два! И не перди на выдохе, владей собой! Будешь знать, как в карты играть! Будешь знать, как на баб надувных ставить! Ать-два!
– Ну нереальный жесткач! – восхищённо выдал шаман сленг московской тусни, и тихонечко, в ритм, с видимым удовольствием забил в бубен.
Ильич смотрел на эту комедию с нескрываемой радостью, что на месте Елизара оказался не он. Кажется, он даже шёпотом повторял за дедом «Ать-два!»
– Наверное, я на всю жизнь возненавижу автобусы, – грустно сказал Бизон. – Особенно жёлтые.
– Особенно школьные! – засмеялась я.
– Ничего, к психоаналитику сходишь, – заржал дед, – я оплачу. Вдох-выдох, вдох-вы-ыдох!! Владей собой!!
– Элка, пойдём отсюда, мы здесь лишние люди, – Бизя встал и потянул меня в грузовой отсек.
– Пойдём, – с лёгкостью согласилась я, так как давно хотела курить.
Возле туалета было непривычно много пустого пространства из-за отсутствия мешков с грузом. Ветер бил в лицо, а выбитое стекло создавало иллюзию свободы, скорости и пространства.
Мы встали возле окна, Бизя обнял меня за талию.
Я почувствовала себя героиней романтической сцены на «Титанике» и расхотела курить. Мне подумалось, что девушке в розовом сарафане, пусть и немного грязном после валяния под автобусом, никак не пойдёт сигарета.
– Элка, я тебя люблю, – еле слышно сказал мне Бизон на ухо.
Разговоры о чувствах меня смущали. Всегда. Я стеснялась открыто говорить о любви, мне было неловко проявлять свои нежные чувства. Для себя я навсегда определила подобные действия, как «слюнтяйство». И вот сейчас, в «позе „Титаника“ вдруг подумала: а может, я неправа?! Может, проявление чувств – не слабость, а роскошь?!.
Вот соберусь с духом и скажу: «Бизя, я тоже тебя люблю. Так люблю, что если прокричать об этом на весь белый свет, все сдохнут от зависти! И Дэн сдохнет! Мне совсем не нравится этот серб, и я вовсе не собиралась перчить наши с тобой отношения глупой ревностью…»
Я уже было открыла рот, чтобы произнести это, но язык не послушался и сказал:
– Почему в туалете так тихо? Они что там, заснули?!
– Если честно, мне плевать, что они там делают, – пожал плечами Бизон. – Я смертельно устал. От стрельбы, от опасности, от предательства, от ответственности за чужие жизни, от больной головы, от постоянного недоедания и напряжения. Хочу забиться в нашу однокомнатную квартиру и никого не видеть, кроме тебя… Кроме тебя!
Как это у него получалось – так просто и без особого пафоса говорить о любви?!.
Я набрала в грудь побольше воздуха и собралась тоже сказать, что никого не хочу видеть, кроме него, но сказала:
– Герман ранен. Не следовало его запирать, да ещё с Викториной. Даже в тюрьме камеры делятся на женские и мужские, а мы…
– Плевать! Пусть сидят. Так безопаснее для всех. – Бизя выпустил меня из объятий и долбанул кулаком в стену. – Герман ублюдок! У него были капсулы, а он молчал! Кстати, ты обещала сказать, откуда ты знаешь, что Дэн хорват.
– Серб!
– Да хоть уйгур! Как ты узнала об этом раньше меня?
– Бизя…
Я понятия не имела, есть ли у меня право сказать ему об этом. Наверное, есть, ведь я никому не обещала хранить тайну. С другой стороны, вдруг я могу навредить Дэну?..
– Бизя, давай потом… – Я обняла его за шею и полезла целоваться, как шестнадцатилетняя школьница, хотя это было вовсе не в моих правилах. – Бизя, я тоже тебя того… Ну это…
Автобус затормозил. Нас шатнуло вперёд, мы едва не упали.
– Ну начало-ось! – с раздражением оторвался от меня Бизя.
– Если опять придётся стрелять, я возьму автомат. Мне надоело быть безмозглой куклой в розовом платье!
– Почему стоим?! – заорал Бизя и, посмотрев на часы, тихо сказал: – Чёрт, у нас осталось чуть больше часа!
В дверь туалета тихонечко постучали.
– Выпустите меня, Глеб Сергеевич! – попросил Герман. – Без меня у вас могут быть большие проблемы!
– Отпустите! – со слезами в голосе взвыла Лаптева. – Опустите меня!! Изверги, гады, убийцы!
Бизя побежал к кабине, лавируя между мотоциклом, Мальцевым, сидевшим на корточках и резиновой бабой, которая успела приобрести размеры и формы.
– Акташ! – радостно сообщил Адабас название населённого пункта. – Я тут каждую собаку знаю!
– Глеб, тебе нужно получить пропуск в пограничную зону. Иначе дальше мы не проедем, – сказал Дэн.
Чертыхнувшись, Бизя выгреб из бардачка документы и побежал к одноэтажному зданию, стоявшему неподалёку.
Дэн пришёл в грузовой отсек. Неторопливо, из внутреннего кармана своего сложного жилета, устройство которого я знала наизусть, достал сигареты. Насмешливо посмотрел на меня.
– Итак, ты всё знаешь, – закурив, утвердительно сказал он.
– Да, – ответила я, потому что юлить не было смысла.
– Опять рылась в моих вещах?
– Да!!
– Тебя плохо воспитывали. – Затянувшись, он широко улыбнулся, давая понять, что совсем не злится на меня.
– Меня вообще не воспитывали. – Я отвела глаза, потому что чувствовала себя неловко.
– Ты уже обо всём рассказала Глебу?
– Нет.
– Почему?
Я пожала плечами, прикидывая, почему я всё же не сделала этого.
– Из уважения к твоей… организации, – наконец, сформулировала я мысль. – И из-за того, что ты, не раздумывая, ринулся спасать Бизю.
– Спасибо.
Он бегло и быстро поцеловал меня в висок. Я не успела увернуться, а может – не рискнула, опять же из уважения к его организации, но на всякий случай спросила:
