Петр хотел возразить, что кое-кто все-таки слегка успел и даже опробовал на вкус его берцы, но вовремя осекся. Прав Улан. Нельзя этого гада злить — он и без того на взводе. А Иван Акинфич, вновь не дождавшись ответа, продолжил. Мол, известно, нешто побратим о побратиме станет худые речи вести. Он и чего есть хорошего, и чего нет — все в кучу соберет. Дескать, нет человека лучше, нет его проворнее, хоть весь белый свет обойди. Вот это самое проворство он и желает нынче проверить.
— Так что, готов? — вкрадчиво осведомился он и улыбнулся, предвкушая будущее торжество.
Улыбка получилась короткой, поскольку почти сразу боярин зашипел от боли, прижав руку к нижней губе. Несмотря на серьезность момента и грядущее испытание, Петр еле-еле удержался от смеха. Правда, злорадную ухмылку полностью скрыть не удалось — во всяком случае боярин ее подметил, но виду не подал.
— К чему? — чуточку с ленцой осведомился Улан.
— Художество свое показать, хитрости бойцовские.
Улан мотнул головой, невозмутимо пояснив:
— Куда ж мне с такими руками? Так в дороге затекли, что я их и не чувствую. Да и самому размяться желательно.
— Ништо, — «успокоил» его Иван Акинфич. — И запястья дам время размять, и самому попрыгать. Ну-ка, Ольха, развяжи.
— Одного аль обоих, — осведомился десятник.
— Да пущай обоих, — махнул рукой боярин и, пока Ольха распутывал тугие узлы, с ехидной усмешкой продолжил: — Вот токмо, боюсь, нечестный бой выйдет. Ратники-то мои в седле день-деньской тряслись, подустали изрядно, покамест ты в санях валялся. Потому мыслю, чтоб силушку уравнять, супротив тебя троих выставить.
Петр, не удержавшись, охнул. Боярин, довольно покосившись на него, выжидающе уставился на Улана.
— А если откажусь? — осведомился тот после короткого раздумья.
— Ну тогда они тебя чуток накажут, чтоб не кичился попусту. Да и побратиму твоему тож достанется на орехи, дабы вдругорядь язык не распускал, — откровенно заявил боярин и снова спросил: — Так как, согласный?
— О! Здравствуйте, таки я ваша дядя! — возмущенно всплеснул наконец-то освобожденными от пут руками Петр. — Это ж беспредел какой-то, иного и слова не подберешь. Форменное избиение, только в случае согласия разрешено оказывать мордобою сопротивление. И почему так мало — всего трое? Почему не весь десяток на нас двоих натравить? Валяй, выставляй всех разом, чего стесняться. Или совесть заговорила?
— Ну гляди, — прошипел Иван Акинфич. — Коль сами таковское восхотели, будет вам десяток, — и, указав Петру на место подле друга, кивнул остальным ратникам, чтоб присоединялись к троим…
— Ничего, ничего, Уланчик, — ободрил его Петр, выходя в центр утоптанной площадки. — Нас голыми руками за кожаный хобот не прихватить!
Поначалу бой выглядел как разминка. Дружинники атаковали медленно, лениво, как бы нехотя, поскольку в отличие от боярина немного стыдились своего явного перевеса. Да и не питали они враждебных чувств к странному татарину. Помощь Юрию Даниловичу, конечно, плохо, но отчасти это компенсировалось его неведением, а отчасти — продемонстрированным в деревне мастерством, кое не могли не оценить по достоинству люди ратного боя.
А уж про веселого говорливого брюнета и вовсе говорить нечего. Он, правда, тоже на русича не походил, уж больно темные волосы, да и нос с небольшой горбинкой — вылитый фрязин, но бить-то его за что? За то, что не побоялся вступиться за своего побратима и принять неравный бой?
Однако минуты шли и у наседавших стал просыпаться бойцовский азарт. И это несмотря на предупреждение Улана, чтобы Петр постарался их не злить и по возможности вообще не бил, а подставлял под своих же. Но в пылу драки человек не больно-то думает, кто именно его ударил и на чей кулак он нарвался. Главное — челюсть болит, зуб шатается и губа разбита. Да вдобавок постоянные подзуживания боярина, ни на секунду не закрывавшего рта. Осыпаемые его насмешками ратники становились все злее, хотя божий суд, если применить к нему правила, установленные княжичем в деревне, давно пора было заканчивать — каждый из нападающих шмякнулся раза три как минимум.
— Слушай, я выдыхаться начинаю, — тихонько предупредил Петр в перерывах между волнами атак.
— Терпи, — выдохнул сквозь зубы Улан. — И они не железные.
Но тут подал голос Иван Акинфич. Устав наблюдать, как лупцуют его людей, он мрачно заорал:
— Будя! Кому сказываю, будя! Ольха, уйми этих баб, кои вдесятером с двумя управиться не могут!
— Затишье перед бурей, — шепнул Улан. — Не расслабляйся.
И точно. Едва ратники сбились в кучку, пристыженно сопя, как боярин, встав с лапника, молча прошел к ним и, не говоря ни слова, презрительно сплюнул на снег.
— Цена енто ваша, — пояснил он и, повернувшись к недавним пленникам, застывшим в ожидании очередной каверзы, заметил: — А вы тож не больно-то радуйтесь. Нешто енто божий суд? Так, забава, а таперича начнем всурьез. Поглядим, что запоете, когда на вас с сабельками пойдут. А ты, Ольха, ентим подыщи что поплоше.
— А если мы не хотим участвовать в этом балагане? — подал голос Сангре.
Иван Акинфич невозмутимо пожал плечами:
— Так зарубят, по-простому, — и поторопил ратников.: — Да быстрее, чего копаетесь-то.
Петр, набычившись, некоторое время молча взирал, как дружинники извлекают сабли из ножен. Оглянувшись в сторону друга, изумленно протянул:
— А ведь и впрямь зарубят. М-да-а, сдается, плавный аллюр наших судеб незаметно перешел в дикий галоп. А мы ж с тобой так старались, чтоб ни единого ребра не сломать, ни одной челюсти у этих шлимазлов не свернуть. Вот и делай людям добро.
— Деваться некуда, — вздохнул Улан и сквозь зубы процедил: — Работаем по плану «Захват». Главаря беру в заложники, дальше по обстановке. А ты заговаривай зубы.
Петр хотел спросить, с чем он собрался брать этого гада в заложники, они ж с пустыми руками, но вспомнил про ножи, сунутые Заряницей в телегу. Да и вообще, не время для дискуссий — коль друг, всегда считающий на несколько ходов вперед, принял такой план, значит, успел его продумать. Сделав пару шагов вперед по направлению к боярину и возмущенно уперев руки в боки, Петр приступил:
— Ша, дядя! Сделай паузу в ситуации и не озлобляй меня, бо я, как человек, измученный квасом — а пепси тут не достать ни за какие деньги — нынче и без того пребываю в шибко дурном расположении духа. Ты чего ж творишь, кафтан казённый, зипун цигейковый?! Думаешь, за нас и заступиться некому? Да за меня вся биндюжники на Привозе поднимутся и сам памятник Ришелье по такому случаю сойдет со своего пьедестала, чтоб выразить свой праведный гнев. И ты еще почуешь, как тяжкая каменная десница сдвинет тебе нижнюю челюсть в район затылка, а сам череп вгонит поближе к мочевому пузырю, чтоб ты мог детально рассмотреть собственные камни в почках.
Иван Акинфич, недоуменно нахмурившись, тем не менее слушал, не перебивая. Ратники тоже изумленно вытаращились на Петра. У половины, не меньше, аж рты полуоткрылись.
