— Чего?! — ужаснулся Улан.
— Не-е, я не к тому, — ухмыльнулся Петр. — Что я тебе, из Голландии прискакал или из Норвегии долбнутой? Но эти крестоносные полудурки про Гедимина и вообще всех литовских язычников такие сплетни распускают, похлеще, чем Евросоюз про Россию. А судя по его репликам на переговорах, дядя весьма наивен и дядя во все верит. На этом мы его и возьмем, если начнет кочевряжиться.
Глава 26. Допрос с пристрастием
Сангре как в воду глядел. Поначалу лежащий в санях, надежно и крепко спутанный веревками рыцарь Дитрих фон Альтенбург и впрямь заупрямился. Мол, он вообще отказывается общаться с богоотступниками и христопродавцами, а уж о том, чтобы отвечать на их вопросы и вовсе не может быть речи, ибо это означает запачкаться в низком предательстве. Выдав такое, он демонстративно отвернулся от них и надменно умолк.
— Запачкаться, говоришь, — усмехнулся Петр. — Странный ты мужик, группенфюрер. Вроде умный, а… тупой, как и все прочие твои собратья. Прежде чем про запачкаться трендеть, ты на руки свои погляди — они ж у тебя по локоть в крови, да и сам ты в ней по колено.
— Ты бы лучше ближе к теме, — посоветовал Улан, но, поморщившись, все-таки занялся переводом. Однако через минуту осекся на полуслове и махнул рукой, заявив, что не в коня корм. Дитрих и впрямь продолжал надменно молчать, никак не реагируя и не собираясь вступать в диспут. — Я ж говорю, сразу к сути переходи.
— Ишь, какой он у нас гордый, — хмыкнул Сангре. — Ну, к сути так к сути. Поговорим за твои дальнейшие перспективы, агрессор перекормленный, — он придвинулся к нему чуть поближе и проникновенным голосом продолжил: — Итак, выбор у тебя, бывший аятолла Христмемеля, опосля того, как ты профукал свой замок, кой сейчас полыхает как большая поминальная свечка по твоим людям, прост и незатейлив. Если ты раскалываешься до самого донышка, твои предсмертные муки отменяются, но если ты и дальше будешь гнуть понты и косоежиться, то извини, дядя, но как мудро говорят темные язычники, долг утюгом красен… — и он красноречиво развел руками.
На сей раз фон Альтенбург не выдержал, заговорил. Речь его удивительным образом напоминала лай. Причем не просто собаки, но конкретной — эдакой матерой и злобной немецкой овчарки, лютующей от злобы и ненависти.
— Он говорит, что его мученическая смерть вдохновит воинов братства на новые свершения, — начал переводить Улан. — И тогда…
— Суть понятна и дальше не надо, — отмахнулся Сангре и ласково улыбнулся Дитриху. — А ты что же, мужик, надеешься помереть по рабоче-крестьянски, на костре? Напрасно. Я таким пошлым гуманизмом, как местный малограмотный народец, не балуюсь. И если ты по-прежнему станешь запираться, я тебя поначалу отдам в пользование моему оруженосцу, — и он кивнул в сторону Локиса, ехавшего сбоку от их саней. — Обычно ему не до секса, но иногда на него находит, а хлопец он простой, далеко искать не ходит и пользуется тем, что под боком. На сей раз я позабочусь, чтобы под боком у него оказался именно ты. К тому же он сам вот уже полчаса поглядывает на тебя, партайгеноссе, и в его взоре явственно видна полыхающая к тебе страстная африканская любовь пополам с буйным вожделением. Короче, глянулся ты ему.
Услышав перевод Улана, Дитрих невольно покосился в сторону литвина. Локис, ехавший рядом, действительно то и дело посматривал на сани, где подле комтура сидел Петр, и улыбался.
Правда, его застенчивая улыбка предназначалась исключительно своему новому господину, благодаря которому его с братом вначале не казнили позорной смертью, а позже, не далее как сегодня, ему удалось отличиться. И отличиться столь сильно, что сам Кейстут похлопал его, Локиса, по плечу, да и господин Петр после боя у ворот не поскупился на похвалу. И хотя сам Локис не понял из сказанного им ни слова, но, судя по выражению лица господина и его ласковому тону, иными они быть не могли. Да и сейчас он наверняка рассказывает пленному рыцарю о его доблести и мужестве, иначе зачем бы стал указывать на него, да еще и подмигивать.
Локис даже чуточку засмущался, чего с ним отродясь не бывало, и отвернулся в сторону, но через пару секунд спохватился, посчитав свое поведение невежливым, и, в очередной раз взглянув на Сангре, попытался подморгнуть ему в ответ. Получилось плохо. Тогда он оставил свои попытки и попросту преданно ему улыбнулся, давая понять, что готов без колебаний отдать за него жизнь — пусть только прикажет.
Петр, внутренне возликовав (это ж какой импровизированный спектакль они с литвином сыграли с листа и оскал у литвопитека получился соответствующий — аж дрожь по телу!), невозмутимо продолжил, обращаясь к фон Альтенбургу:
— Вот-вот, полюбуйся, рыцарь меча и ладана, на своего нежного воздыхателя. Чуешь, сколь сильно он жаждет поиметь тебя в виду и крупным планом. Да, чуть не забыл предупредить: своим необузданным страстям он любит предаваться исключительно при свидетелях, и все твои вояки, — Сангре кивнул на три десятка пленных, понуро бредущих за их санями, — будут наблюдать, как некий язычник виртуозно превращает бравого крестоносца в не лишенную привлекательности порноактрису фpаy Шлюхеp. Или милую Брунгильду, это уж как тебе удобнее. И тогда ты поймешь, насколько приятнее смерть на костре в сравнении с большой литовской интим-мумбо-юмбой.
Фон Альтенбург побледнел и выдал какую-то фразу на немецком.
— Рыцарь не может поступить так с рыцарем, — перевел Улан.
— Точно, не может, — согласился Сангре. — Именно потому я покамест и не надел золотых шпор на своего оруженосца — пусть он вначале освободится от своих пустяшных недостатков, а уж тогда… Словом, если тебе от того легче, то с рыцарем так поступит не рыцарь, а простой жмудин. А чтоб слава о тебе прокатилась по всему Ордену, я обязательно отпущу пару-тройку пленных восвояси для описания твоих предсмертных наслаждений. Так что икона с видом твоих мук в божьем храме не появится — слишком большой соблазн для лиги сексуальных меньшинств. Разве малахольные пуссирайтши когда-нибудь приобретут картинку в качестве эмблемы своей группы, но это предел.
И он ласково улыбнулся. Но было в этой улыбке нечто такое, от чего у обычно храброго фон Альтенбурга почему-то пробежали по спине мурашки. И недаром, ибо услышав перевод Улана, на взгляд Петра, вновь оказавшийся подозрительно кратким (не иначе как снова опустил самые лучшие перлы из его речи), презрительно фыркнул. Но обильная испарина, выступившая на его лбу, несмотря на морозец, и вторично брошенный им в сторону Локиса взгляд говорили об обратном — появились у рыцаря опасения, притом немалые, вон как передернулся. Сказался и тон Улана — эдакий невозмутимый, почти равнодушный, дающий понять, что такое у них в порядке вещей.
— А теперь, любитель сократить мои шедевры, будь ласка, переведи слово в слово, пусть не все, но хотя бы начало, — обратился Сангре к Улану и, вновь повернувшись к Дитриху, жестко, чеканным тоном продолжил:
— И почему ты решил, что погибнешь? После моего Локиса некоторые экземпляры ухитряются выжить, особенно крупногабаритные, вроде тебя. Да и я расстараюсь — приставлю к тебе лекаря, чтобы он ремонтировал твое… гм, гм… развороченное хозяйство. Так что когда вспыхнувшая к тебе страсть у моего оруженосца иссякнет, а это случится быстро, через два-три месяца любви, то ты после некой хирургической операции, проделываемой со всеми евнухами на Востоке, — и губы его изогнулись в презрительной усмешке, — будешь продан обратно ордену. Словом, радуйся, будущая фрау Шлюхер, ты останешься жива и проживешь долго и счастливо, только уже станешь числиться не в братьях, а как в сказке Пушкина, сестрицей у тридцати трёх богатырей. Ну да не страшно — чай все равно родственница. А там скоро Евросоюз образуется, так что одиноким изгоем не останешься — в нем такого добра, как ты, не меряно, и всяких придурков вроде бородатых баб они любят, ценят и уважают, — и он весело хлопнул рыцаря по плечу.
