Парадомания заразила обоих великих князей в равной степени — по свидетельству некоторых современников, Александpa Павловича даже больше. В Гатчине он оглох на одно ухо — от пальбы аракчеевских пушек. Слух Константина остался невредим, однако душа оказалась задета гатчинскими нравами намного глубже, чем у брата. Служить в гатчинском войске никогда не было престижно, к Павлу попадали офицеры, изгнанные из армии, нередко за самые низкие проступки. Первый из них, инспектор гатчинской артиллерии Алексей Андреевич Аракчеев, в свое время был переведен сюда за жестокое обращение с кадетами.
Площадная брань, палка и арест — вот главные здешние учителя. Фрунт, выпивка и любовные похождения — вот основные темы казарменных разговоров. Так, с самых юных лет, Константин Павлович очутился в казарме, «между гатчинскими офицерами, грубыми, грубо воспитанными, никогда не бывшими в хороших обществах, у которых был собственный свой язык, с примесью непотребной народной брани, похабных поговорок, ямских сравнений, солдатских острот, вечный разговор о фрунте и, что еще хуже, о водке, картах и девках. Самые гвардейские генералы… были горькими питухами. Рано приучил он и душу, и глаза свои видеть, как наказывают солдат палками, фухтелями, шомполами и даже стремянными путилищами»
. Но, как это часто случается с недолюбленными мальчиками, грубость великий князь принимал за удаль, распущенность за свободу, автоматическое исполнение приказов за преданность. «Офицер не что иное, как машина». «Образование, рассуждения, чувства чести и прямоты вредны для строгой дисциплины»
. Гатчинский дух, вскоре воцарившийся и в императорской павловской армии, был принят Константином как родной и единственно возможный.
СЫН ПЕТРОВ
На следующий же день после воцарения Павел пожелал воскресить память о своем невинно убиенном родителе Петре III — гроб императора был извлечен из-под земли и поставлен в Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря, где 34 года назад его похоронили. Старый гроб переложили в новый, «обитый золотым глазетом, с гербами императорскими, в приличных местах с гасами серебряными»
. При жизни Петр III так и не успел короноваться, и спустя шесть дней Павел поправил несправедливость: «Император вошел в царские врата, взял с престола приуготовленную корону, возложил на себя и потом, подойдя к останкам родителя своего, снял с главы своей корону и при возглашении вечной памяти положил ее на гроб в Бозе почившаго императора»
. Короновав отца, Павел посмертно наградил его и орденами, которые при Петре III еще не были учреждены.
Через две недели фоб торжественно перенесли в Зимний дворец, императорскую корону поручили нести графу Алексею Григорьевичу Орлову, тому самому, который караулил Петра Федоровича, когда Орлов-старший его кончал. Алексею Григорьевичу нести корону вовсе не понравилось, он «зашел в темный угол и взрыд плакал»
. В Зимнем дворце фоб Петра поставили рядом с гробом Екатерины — супруги воссоединились. Оба гроба были перевезены в Петропавловскую крепость и 7 декабря погребены в императорской усыпальнице. Справедливость торжествовала, убиенный государь был похоронен с полагающимися почестями и упокоился в должном месте.
Панегиристы написали по этому поводу стихи, художники — картины. На одной из них Петр III, приподнявшись до пояса из гроба, протягивал Павлу руку. Надо сказать, что в жизни Павла Петровича это была уже не первая встреча подобного рода. Задолго до воцарения на престол Павел имел беседу со своим великим прадедом. Однажды в светлый брюссельский вечер 1782 года цесаревич поведал о таинственной встрече в узком кругу собеседников, попросив их хранить слышимое в тайне. Со временем одна из присутствовавших разгласила секрет: во время ночной прогулки с Александром Куракиным по Петербургу Павел повстречал призрака.
«Павел! Бедный Павел! Бедный царевич! — сказал призрак.
Я (Павел. — М. К.) обернулся к Куракину:
— Ты слышишь?
— Ничего, государь, ничего не слышу!
А я слышал… Голос его и сейчас чудится мне. Я превозмог себя и опять спросил:
— Что тебе надобно? Кто ты таков?
— Бедный Павел! Кто я таков? Я часть той силы… я тот, кто хочет тебе добра. Чего мне надобно? Прими мой совет: не привязываться сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его. Если хочешь спокойной смерти, живи честно и справедливо, по совести; помни, что угрызения совести — самое страшное наказание для великих душ.
Он опять двинулся вперед, пронзив меня тем же всепроникающим взглядом из-под шляпы. Я последовал за ним, движимый неведомой силой. Он молчал, я тоже молчал. Куракин и слуги шли за мной. По каким улицам мы проходили, я не понимал и впоследствии времени вспомнить не мог…
— Посмотрите на его улыбку, — прервался великий князь, указывая на Куракина, — он до сих пор полагает, что все это мне приснилось. Нет!..
— Итак, — продолжал Павел, — мы шли не менее часа и наконец оказались перед зданием Сената. Призрак остановился.
— Прощай, Павел! Ты меня еще увидишь. Здесь, на этом месте.
Шляпа его сама собою приподнялась и открыла лоб. Я отпрянул в изумлении: передо мною стоял мой прадед — Петр Великий. Прежде чем я пришел в себя, он исчез бесследно.
Великий князь замолк.
— И вот теперь, — продолжал он, — на том самом месте императрица Екатерина воздвигает монумент: цельная гранитная скала в основании, на ней — Петр на коне, и вдаль простерта его рука. Заметьте, я никогда не рассказывал матери о своей встрече с прадедом и никому не показывал этого места. Куракин уверяет меня, что я заснул во время прогулки. А мне — страшно; страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами, и иногда мне чудится, что я все еще стою там, на площади перед Сенатом. — Я вернулся во дворец с обмороженным боком, в полном изнеможении и едва отогрелся. Вы удовлетворены моей исповедью?
— Какую же, государь, мораль можно вывести из сей притчи? — спросил принц Де Линь.
— Очень простую. Я умру молодым»
.
Павлу утешительно было думать, что не одни только силы небесные, но и высокородные предки ему покровительствуют. Он вообще склонен был к мистицизму, и отнюдь не расслабленно-зыбкому мистицизму полувера и суевера. Император был исполнен доверия к неожиданным распахиваниям створки, отделяющей земное от горнего, зримое от незримого
. Другое дело, что в его представлении створка эта раскрывалась слишком часто, и потому развернутая им охота на ведьм вызывала смех. Однако события, наступившие спустя десять лет после приятного ужина в Брюсселе, вполне подтвердили верность опасений императора.
Не будем утомлять читателя подробностями, которые он без труда отыщет в любой биографии Павла Петровича. Скороговоркой заметим лишь, что Павел подошел к управлению Российской империей с неспокойным духом и навсегда уязвленным сердцем. Его четырехлетнее царствование показалось современникам мучительным. Запрещено было ношение круглых шляп, фраков, жилетов, сапог с отворотами, длинных панталон; вместо завязок на башмаках и чулках предписывалось носить пряжки. При встрече с августейшими особами требовалось выходить из экипажей и кланяться, невзирая на снег и слякоть. Даже насмерть перепуганные дамы, прижимая к груди малюток, выбирались из карет на улицу. Никто ни в чем не был уверен, всякое подобие стабильности исчезло из жизни.
