На следствии Каховский утверждал, что у Рылеева был и другой замысел — один из членов общества всенародно убивает Константина и тут же кричит, что убил его по приказанию Николая — «таким образом, говорил он, мы вдруг погубим обоих»
. Рылеев объявил следствию, что всё это клевета.
Как очевидно, в том числе и из разговора Рылеева с Булатовым, мнение и привязанности народные для руководителей движения — только карта в политической игре. Любовь народа к Константину Павловичу то используется в целях восстания (когда солдат призывают кричать Константина и его жену Конституцию), то воспринимается как досадная помеха, которую нельзя не учитывать, но в итоге необходимо будет обойти. Народ лишен права голоса — в его уста буквально вкладывают лозунги, которые он должен провозглашать, — и выступает в роли бессмысленного дитяти, слепого в своих привязанностях и неразумного в желаниях. «К чему стадам дары свободы? Их нужно резать или стричь».
Вместе с тем даже вполне пристрастные члены тайного общества единодушно отмечают — Константин был любим в народе. Любопытный срез общественного мнения по этому поводу дан в записках князя С.П. Трубецкого. «Константин, — замечает Трубецкой, — в течение последних лет пребывал в Варшаве, сделался почти чужим для русских и поэтому не имел в Петербурге приверженцев. Воспоминания, которые оставались о нем, не привлекали к нему публики, хотя говорили, что нрав его много изменился к лучшему, но многие, особенно придворные, вооружались против него. Гордость дам оскорблялась мыслью, что полька, и притом незнатного рода, может быть императрицей… Однако ж большая часть высшего круга желали иметь императором Николая. Надеялись, что при нем двор возвысится, что придворная служба получит опять прежний почет и выйдет из ничтожества, в котором была при покойном государе и в которое еще бы более погрузилась при Константине… Другие классы общества молча ожидали окончания междуцарствия. Они понимали свою незначительность, хотя, впрочем, более были склонны к Константину, но только потому, что в пожилом человеке предполагали больше опытности, нежели в молодом, который до тех пор занимался единственно фрунтовою службою. Народ был вообще равнодушен. Одни военные искренне желали, чтоб Константин остался императором»
.
[45]
Как видим, придворное общество, о пристрастиях которого князь Трубецкой был осведомлен превосходно, царствования Константина не хотело — незнатная и нерусская жена нового императора была не единственной причиной неудовольствия. Многим был известен непредсказуемый и тяжело переносимый характер великого князя. Вместе с тем Трубецкой, как и другие мемуаристы
[46], признавал любовь армии к Константину. Неравнодушен к цесаревичу был и народ — здесь Трубецкой заблуждался.
Но покинем, наконец, эту комнату кривых зеркал, верных и неверных отражений нашего героя, и переместимся к нему самому, в Брюлевский дворец, в Варшаву.
«ВАШЕ …СТВО!»
Здесь, как мы уже говорили, в дни междуцарствия царило великое беспокойство. «Все были, как в лихорадке… Подъезжали с разных сторон к княгине Лович и ее родственникам, допытывались даже у камер-юнгферы и у горничных, но ничто не помогало. Как римский конклав до избрания нового папы — так и Брюлевский дворец был нем и не высказывался, пока наконец после долгих ожиданий истина не разъяснилась и великий князь объявил о своем отречении»
.
Анекдот
«Из посланцев находчивостью отличался Андрей Сабуров. Прежде, чем предстать пред в[еликим] к[нязем] Константином Павловичем, он сведал от камердинира, что в[еликий] к[нязь] крайне гневается на тех, кто титулует его императорским величеством. Сабурову, однако, не хотелось именовать Константина Павловича высочеством, так как он еще не мог знать, чем окончится все это событие. И вот Сабуров во все время разговора с в[еликим] к[нязем] ни разу не назвал его ни высочеством, ни величеством, а подавая в[еликому] к[нязю] пакет, на вопрос Константина Павловича “к кому этот пакет?” — только тыкал пальцем на адрес и невнятно бормотал: “к Вашему …ству!” Константин Павлович обратил на это внимание и впоследствии шутил над находчивостью Сабурова»
.
Константин сообщил варшавским подчиненным, что отказывается от престола, за несколько дней до мятежа на Сенатской площади. Цесаревич предложил собравшимся «матримониальную» версию своего отречения, заметив, что исполняет собственное обязательство, данное императору Александру, так как получил разрешение на брак с княгиней Лович в обмен на отречение от престола. Теперь, при Николае, говорил Константин, он готов остаться служить в той же должности, если же императору это будет неугодно, он удалится от дел и заживет частным человеком в Лазенках — резиденции последнего польского короля Станислава Понятовского.
Готовность удалиться от дел, даже если она была следствием показного смирения, кажется примечательной. Страсть к частной жизни не оставляла обоих воспитанников Лагарпа. Историки любят вспоминать письмо Александра Павловича Виктору Кочубею (от 10 мая 1796 года), где будущий император так сладко мечтал об отказе от непосильного бремени: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал вам выше. Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и изучении природы»
.
Александр писал Кочубею, когда Екатерина была еще жива и предпринимала меры по воцарению старшего внука в обход Павла — юный Александр этого совсем не желал и страшился. Ему удалось избежать короны в 1796 году и не удалось в 1801-м, но про свой юношеский план он не забыл и в последний год царствования постоянно говорил о намерении оставить российский престол и зажить частным человеком. Легенда о таинственном старце Федоре Кузьмиче, в котором некоторые желали видеть императора Александра, родилась именно из этих высказываний. А в свой последний приезд в Варшаву в мае 1825 года император убеждал цесаревича и княгиню Лович отправиться в Рим вместе с ним и поселиться там навсегда, наслаждаясь созданиями искусства и дивной итальянской природой
.
