Было около одиннадцати часов утра. Николай занимался в своем кабинете. Камердинер доложил, что его ожидает великий князь. Николай, даже не надеявшийся на приезд старшего брата, был уверен, что приехал младший, а потому велел тому немного подождать. Спустя несколько минут второй, более сообразительный камердинер снова доложил государю, что ожидает его не великий князь Михаил, а цесаревич Константин Павлович. С оправданиями, с извинениями государь опрометью бросился навстречу брату.
«Прибыв в 1826 году в Москву для присутствования во время обряда коронования императора Николая, цесаревич был встречен сим последним на дворцовой лестнице; государь, став на колени пред братом, обнял его колени; это вынудило цесаревича сделать то же самое»
. По другой версии, Николай хотел обнять Константина, но тот уклонился и поцеловал Николаю руку, как подданный своему государю.
На следующий день на разводе государь вышел из Кремлевского дворца вместе с обоими братьями — народ ликовал, выкрикивая имена цесаревича и императора. Николай подмигнул войску, и войско дружно крикнуло: «Ура, Константин Павлович!» Молодая императрица Александра Федоровна, язвительно прозванная Константином «мадам Николя»
, услыхав столь оглушительные возгласы, встревожилась — приветствие слишком живо напомнило ей события 14 декабря. Но, к общей радости, приезд Константина и коронация стали их счастливым эпилогом.
Современник, наблюдавший царственных братьев на службе в Успенском соборе, отмечал следующее: «В соборе первый раз расцвело лицо государя: доказательство уступки налицо! — А Константин Павлович во всю обедню проболтал с братом Михаилом Павловичем. Я думаю, никогда вся семья не была ему так рада, как в этом случае»
.
Ликование по поводу приезда Константина царило и на улицах. «Мой брат, — вспоминает другой мемуарист, — находился в Москве и рассказывал мне, что 14-го числа, закупая в лавках на Красной площади какие-то вещи для отправления в Пензу, купцами и сидельцами был приветствуем (равно как и другие покупатели) следующими словами: “Батюшка, слышали вы новость? — Что такое? — Ведь он приехал. — Да кто? — Да Константин Палыч”. Радость была написана у них на лицах. Это было подтверждением сделанного им отречения от престола; в глазах обманутого народа казалось это примирением двух никогда не ссорившихся братьев»
.
Когда цесаревич появлялся в публике, толпа окружала его экипаж и приветствовала с восхищением. Сам Константин на веселье взирал без иллюзий: он знал цену уличным восторгам, и уже не однажды ему случалось быть свидетелем переменчивости толпы — люди, кричавшие vivat одному правителю сегодня, завтра легко воспевали его врага. «Едучи вместе с Киселевым, он приказывал с сердитым видом, чтобы перестали кричать, употребил даже бранные и матерные слова. На возражение Киселева, что жителей не за что бранить, цесаревич отвечал: “Когда Кромвель въезжал в Лондон, народ приветствовал его громкими восклицаниями. Кромвель, обратясь к окружающим его, сказал: слышите крики сии, но ежели поведут меня на эшафот, то они будут тогда еще сильнее”»
. Однако всё вокруг — и люди, и сама природа — протестовало против его мрачности. «Погода установилась хорошая, и когда в навечерии коронования заблаговестили ко всенощному бдению во всей Москве во все большие колокола — дружно и разом, вслед за Иваном Великим, — отрадно было слушать, точно в Светлое Христово Воскресение»
.
Солнечным был и день коронации, 22 августа. «В Кремле были построены места для зрителей, некоторые пускались по билетам, а за местами весь Кремль был полон народом. От собора до собора было разостлано красное сукно для шествия Государя; по сторонам стояла гвардия. Мы собрались с раннего утра в Кремлевский дворец в тронную залу. Долго ждали мы Государя и не знали, в которые двери он войдет. Через несколько времени начало доходить до нас ура; но по разным местам и голосов от десяти, не более. Это показалось нам странным, потому что ура могло в это время кричаться только в приветствие Государю и было бы всеобщее. Мы подошли к окну и увидели, что через толпу народа пробираются два белые султана. Это были Константин Павлович и Николай Павлович: первый вел его под руку и открывал ему дорогу. Так как въехать в Кремль по множеству народа не было возможности, то они вышли из коляски и пробирались во дворец пешком. Их узнавали только те, с кем они сталкивались в толпе; эти-то несколько человек и кричали ура, между тем как другие не видали их и молчали… По совершении коронования, когда начались поздравления, Николай Павлович сам подошел к матери и сделал вид, что хочет стать перед ней на колена; но она не допустила его и приняла в свои объятия. Когда потом он бросился обнимать Константина Павловича (а его было за что благодарить!), чем-то зацепился за его генеральские эполеты, и насилу могли расцепить их!»
В этом легко было увидеть знак — добрый или напротив, судить читателю. По свидетельству Дениса Давыдова, цесаревич, выходя из собора, сказал Опочинину: «Теперь я отпет»
. Он уехал в Варшаву на следующий день после коронации, в ночь с 23 на 24 августа, не желая принимать участие в дальнейших празднествах и торжествах.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
ИЗГНАННИК
Николай (сжимая в бешенстве кулак): Мой брат… поляком стал!
Юлиуш Словацкий. Драма «Кордиан» {482}
СЛЕДСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ
Константин Павлович ехал в Варшаву стареть, множить промахи, повторять одни и те же ошибки. Но пока экипаж его бодро катился по российским, а затем и польским дорогам, несчастливого будущего он не предвидел, надеясь окончить дни на второй своей родине, в Варшаве, в Бельведере, в семейном и дружеском кругу.
Спустя десять дней после мятежа на Сенатской площади он с явным удовлетворением писал Николаю: «Благодарение Богу, до настоящего времени среди этих гнусных открытий не скомпрометировано имя кого бы то ни было из тех, которых мой покойный благодетель соблаговолил вверить моему начальствованию. Здесь всё спокойно и удивлено и возмущено петербургскими ужасами»
. Еще с середины ноября 1825 года, после того как майор Лукасинский дал показания, Константин знал, что организованное им «Патриотическое общество» продолжало существовать. Тем не менее великий князь не счел нужным произвести ни одного нового ареста
— он считал вредным дальнейшее ужесточение репрессий.
Иначе думали в Петербурге. Там следствие над декабристами развернулось во всю ширь, все необходимые механизмы были запущены, все доступные веку способы давления на арестантов приведены в действие, колеса вращались, оси скрипели, ниточки дергались, допросы не прекращались — связи между российским тайным обществом и Польшей обнаружились немедленно. Пестель, Бестужев-Рюмин, а в особенности привезенный из Киева в Петербург и дрожавший от ужаса камер-юнкер Антон Яблоновский, впоследствии заслуживший прощение за раскаяние и откровенность, поведали о своих польских братьях всё, что только могли вспомнить. Тут-то Николай и вручил Константину Павловичу carte blanche, предоставив ему власть «диктаторскую и неограниченную». Как мы помним, уже вторую в его жизни. В 1822 году, когда над Царством Польским, казалось, нависла революционная угроза — carte blanche Константину вручил император Александр. Тогда цесаревичу это было на руку, так как упрощало его жизнь в Варшаве окончательно и легализовало любые злоупотребления.
